бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.

– Почём тебе знать.

– Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?

– Не тщись понять то, что тебе непоумно.

– Как? – оживился узник. – Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.

– И что бы ты делал?

– Улетел бы.

– Уйти хочешь? Так пойдём со мной.

– Куда? – испугался узник. – Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.

– Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.

– И то верно, пожалуй, – согласился узник. – А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?

– Всегда были, – ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.

– Так ты уже родился ангелом, что ли? – любопытствовал узник.

– Нет. Ангельствую я недавно совсем.

– Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?

– Оттуда же, откуда и у тебя.

– У меня? – поднял брови узник. – Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.

– Это потому что твои обломали – родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои – уцелели, будь они неладны.

– И у меня были? Крылья?

– Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.

– Не говори так, а то я заплачу, – поморщился узник. – Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!

– Вру.

– И у надзирателя были?

– И у него.

    Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.

– Да, – сказал узник, отсмеявшись, – вот уж не думал никогда, что стану узником.

– Я тоже.

– Что – тоже?

– Не думал, что стану узником.

– Ну, ты хотя бы ангел.

    Наступило долгое молчание. Потом ангел:

– Устал я… Хочешь выпить?

– Да! – оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. – Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?

    Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.

№3

    На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом – пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.

    Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.

    Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок – письмо узника.

    За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.

– Я получил ваше письмо, господин узник, – нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.

– Да, господин надзира… простите – господин начальник тюрьмы.

    Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.

– Должен сказать, письмо огорчило меня, – продолжал он. – Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.

– Уверяю вас, господин надзи… господин начальник, что… – неуверенно промолвил узник, но начальник тюрьмы, кажется, не был расположен немедленно выслушать его жалкие оправдания.

– Мне бы не хотелось думать, господин узник, – заговорил он, – что описанные вами… э-э… события являются всего лишь гнусной инсинуацией, выдумкой, домыслом, призванным опорочить наше скромное учреждение и…

– Нет! О, нет! – горячо воскликнул узник, с трудом ворочая непослушным языком.

    Надзиратель и на этот возглас не обратил никакого внимания и продолжал:

– … и лично господина надзирателя, но невероятность описанного вами убеждает меня в том, что либо, господин узник, вы законченный лжец, во что я не хотел бы верить, и всё ещё не готовы встать на путь исправления, либо вы, простите, просто сошли с ума.

– Уверяю вас, господин начальник тюрьмы, что…

– Так, например, – продолжал надзиратель, не обратив на новую попытку узника никакого внимания, – вы пишете, что, цитирую: мне приходится терпеть ежедневные притеснения… Кстати, господин узник, вынужден вам заметить, что в школе вы занимались не тем, чем следовало бы, что, видимо, и определило ваш дальнейший жизненный путь, доведший вас до этой камеры. Ибо каждому первокласснику известно, что «притеснять» пишется через «тис», проверяем – тиснуть, притиснутый, тиски, тиснение. Ну, да это ладно, пенять следует, наверное, не вам, а вашему учителю чистописания, однако это не моё дело, пока он не осуждён и не находится в нашем замечательном учреждении. Меня же больше волнует не ваша грамотность, а вернее сказать – безграмотность, но ваше отношение к вверенному мне учреждению и лично к господину надзирателю.

– Приставьте ко мне другого надзирателя, умоляю вас! – простонал узник, придерживая рукой разбитые губы.

– Другого? – начальник-надзиратель изобразил крайнее удивление. – Другого надзирателя? Но простите, милейший господин узник, я не могу к каждому узнику приставить отдельного надзирателя, да ещё и менять его по первому требованию. Тем более, что надзиратель у нас один.

– Один? – опешил узник, кажется, даже трезвея. – Как так – один?

– Да вот так.

– На всю тюрьму один единственный надзиратель?

– На всю тюрьму один единственный надзаратель. А что вас так удивляет?

– Но как же он справляется? Заключённых как минимум восемь, а надзиратель – один.

– Один.

– Один надзиратель и один начальник тюрьмы, который в то же время надзиратель, а надзиратель – начальник