Здесь и нашел его друг Коршун, помог подняться, отвел домой. Там поставил его под душ, тот долго дрожал под горячими струями, согреваясь и отходя от обиды, прыгали посиневшие разбитые губы, глаза смотрели в пустоту, лилась, не чуя себя, вода…

Потом они пили чай, разговаривали, спорили – но так ни к чему и не пришли.

Буш не хотел больше лечить людей, нет, не хотел.

– Как лечить, зачем? – спрашивал он глухо. – Ведь они – враги всему, они даже своей пользы понять не желают…

– Люди разные, – мягко говорил Коршун, – сперва ошибутся, потом, может, и прозреют.

Буш глядел мрачно в запотевшее окно, там над бездонным котлованом парили черные, с серой проседью вороны, тяжко махали крыльями, искали места опуститься, сесть, не находили, с проклятиями улетали прочь. Улетали, чтобы не возвратиться: невермор, никогда – чертили их крылья в низком сизом небе.

– Если они сейчас такие, что будет, когда прозреют? – спрашивал Буш – не о воронах, конечно, о людях, трогал пальцами белую горячую кружку, пил чай, обжигался, не ждал ответа.

Из памяти, из черных провалов, где хранилось отвратительное, поднялась недавняя история. Немолодая уже соседка с четвертого этажа заболела: буйствовала, кричала, норовила растелешиться при людях, вываливала напоказ желтый язык. Буш распознал мозговую конгестию, прописал veratrum viride. Больная принимала препарат в низком разведении, ей полегчало, перешли уже на более высокое. Но тут явились родственники и запретили ей лечиться – не верили в полезные свойства гомеопатии…

– Ведь ей же стало лучше! Как вы могли?! – яростно кричал он на похоронах, а вокруг жмурились постные физиономии, с каждой секундой все более скучные.

Родственники уныло переминались с ноги на ногу возле неглубокой, начинающей застывать на ледяном ветру ямы, молчали, косясь на разверстый гроб с постылыми останками. А он все кричал, не мог остановиться, хотел разбудить в них вину, сострадание, жалость… Да можно ли разбудить то, чего не было, о чем только мимоходом по телевизору слышали? Все это придурь интеллигентская, человеку без надобности…

Неизвестно, чем бы дело закончилось, но к Бушу подошли двое крепеньких в чем-то спортивном, красно-синем, с лампасами, внушительно посоветовали не портить настроение безутешным наследникам. Он отплюнулся горько и ушел.

То был ему первый сигнал, предупреждение, острастка – отступись! Он не поверил сначала. Но прошло чуть-чуть, и правда открылась ему во всей наготе: за зло, по Христу, люди платят и добром, и злом, а вот за добро – только злом. Не такой он правды хотел, но другой, увы, пока ему не встретилось.

Тогда Буш решил отречься от гомеопатии, тянуть лямку простого хирурга. Однако родной его город Коска был невелик, в центральной больнице места заняты, а частным клиникам хирурги не требовались. То есть требовались, конечно, но не такие, как Буш. Нужны были другие: назначать бесконечные анализы, туманить мозги диагнозами и лечить пациента так, чтобы, с одной стороны, не умер, но и не выздоровел совсем. Чтобы к врачу ходил не переставая и не переставая платил за это деньги. На подобные хитрости Буш был не горазд, он привык лечить людей, а не давить из них выгоду, как из коровы кефир.

Разные потом он перепробовал работы – грузчика, продавца телефонов, частного извозчика, еще чего. Все было то слишком тяжело, то страшно, то совсем бессмысленно. В итоге неожиданно обнаружил он себя официантом в ресторане…

Это был не первый встреченный им ад, но ад этот располагался в десяти шагах от рая.

А рай был прохладный, тихий, благословенный. Здесь царил спокойный доверительный полумрак. Здесь не было ни плача, ни жара, ни вечной посмертной суеты, а раскаленные сковородки не оплевывали грешников кипящим маслом, оставляя на измученной коже неизлечимые розовые рубцы.

Усталый глаз здесь услаждали творения великих мастеров – но картины и скульптуры не лезли, как в музее, вперед, нагло оттирая локтями и отпихивая одна другую, а лишь неясно проступали сквозь счастливую полумглу. Музыка струилась вдоль рая чистой рекой, негромкая, прозрачная, изредка вспыхивала случайным восторгом, выходила из берегов, обнимала усталые плечи и снова, устыдясь, стекала хрустальной слезой в туманное русло.

Хрупкие праведницы с журавлиными шеями и нежным профилем сидели за невысокими узорными столиками, вдыхали пузыристый фимиам «Вдовы Клико» – настоящей, цельной, не оскверненной рукой бармена. Расположившиеся чуть поодаль святые и великомученики смущенно поглядывали на дев сквозь иззябшие бокалы, где плавилось золотом, благоухало бельгийское пиво, односолодовое, со вкусом цитруса, а рядом теснились трюфели и фуа-гра, черная икра, сделанная не из химии, как в простом чистилище, но из рыбы, и даже прямо из икры. Высокие помыслы и чистые устремления, радость и надежда, вера и любовь – все это отражалось на лицах, прекрасных, тонких и чуточку скорбных, как и положено мученикам, получившим свое, пусть и несколько запоздалое, воздаяние. Поистине, были они радостны и подобны древним богам, вкушающим нектар и амброзию…

Но тут же, совсем рядом, горели неугасимые костры с адскими котлами и сковородками. Здесь, словно на вулкане, корчились карпы с заживо содранной кожей, покорно вздыхали вызолоченные маслом твердые утки, изнемогали пупырчатые гуси со слабыми шеями, взятые в окружение союзным войском яблок, картофеля и медово-кислых лимонов, тускло щурили припухшие глаза поросюки-ампутанты с ногами, порубленными на рульки… А еще лежали теплыми курганами красно-полосатые креветки, как драгоценные камни, отсвечивали синим, зеленым, желтым крабы и омары, сладко вскрикивали под ножами огурцы, помидоры, редиски и иные мазохисты, так много грешившие на своем веку.

И праведников, и грешников споро обслуживали расторопные служители адских сфер. Грозные кухонные демоны, шустрые барные черти, суетливые анчутки, велиары и бесенята в халдейских белых рубашках и темно-кровавых, как и положено, жилетках носились между кухней и обеденным залом, и каждый тиранил и мучил остальных в силу своего статуса и мерзости характера. Среди грубой мужской нежити вдруг вспыхивали ведьмы-гадуницы с синими змеиными очами; плескали короткие черные юбки, слепили глаз загорелые бедра, опоясанные красным пламенем узких стрингов. Хохотнув призывно, ведьмы получали дежурный шлепок по чему дотянулась рука и, бормоча сальности, не остыв еще от адского жара, выносились с подносами прямо в зал – смущать святых и злить страстотерпиц.

В этой-то дикой суматохе среди прочей нечисти потерянно топтался усталый и смирный Буш – в подземной иерархии стоял он не выше рядового беса, заурядного официанта-стажера…

Здесь же, в аду, он встретился с Галиной, по-старому бы сказали метрдотелем, а сейчас – администратором ресторана, в бордовом пиджачном костюме – широкий белый воротник крыльями лежал на плечах. Оказалась она влюбчивой, страстной и ревнивой до умопомрачения.

– Не думай, – шептала она, отведя его в сторону, и глаза ее сверкали фиалковым огнем, – я все видела… Видела, как ты пялишься на эту тварь Валентину!