— Евгения, — повторил он, уже с некоторой досадой на ее грубость.

Не оборачиваясь, девушка наконец отреагировала на его присутствие.

— Мое имя Джилли. Не называйте меня Евгенией.

— Джилли? В самом деле? Так ваша мать звала вас в детстве? Может быть, вы напоминали ей прекрасный цветок[2] или золотую рыбку?

В его словах звучала ирония, прикрытая мягкостью тона. И все же Джилли не могла представить себе ничего более прекрасного, чем сцена поедания этого человека стаей золотых рыбок — пусть бы они откусывали от него дюйм за дюймом.

— Джилли — это сокращение моего второго имени, Жизель, — сухо проинформировала она его. — Это был лучший из худших вариантов, и я выбрала его. Имя Евгения не годится для служанки.

Обходя комнату, казалось, без всякой цели, Кевин очутился лицом к лицу с девушкой, что заставило ее вздрогнуть от удивления.

— Джилли Ролингс, — казалось, он размышляет вслух. — Что ж, я готов признать, возможно, это имя подходило вам, пока вы были ребенком. Однако теперь вы выросли, Евгения, между ребенком и взрослой женщиной, которой вы стали, большая разница. Пора отбросить детские прозвища. Я буду звать вас Евгенией. — Он смягчил эти слова улыбкой, которая очаровала бы и птиц небесных.

Он мог бы не утруждаться.

— Я Джилли Форчун. Ролингс — фамилия, которая мне не полагается, да я и не жажду ее получить, — отрезала она, холодно взглянув на него. — А вы можете называть меня Евгенией, пока ваш серебряный язык не отвалится. Я не откликнусь.

Обескураженный столь резким отпором по столь несущественному поводу, Кевин изменил тактику.

— Договорились! — он многообещающе улыбнулся и дружески протянул ей руку. — Я буду звать вас Джилли.

Она опустила длинные темные ресницы, прикрыв веками невинные круглые голубые глаза, и уставилась на его руку, словно это была ядовитая змея — одна из тех, что встречались ей в полях. Отвернувшись и отойдя в противоположный угол комнаты, она ответила гневно:

— Нет, не будете. Я не разрешаю называть меня так, как ко мне обращаются мои друзья.

С трудом сглотнув и ощутив живейшее желание свернуть этой упрямой ослице голову и таким образом покончить с любой возможностью овладеть ею и всеми ее фатальными прелестями, он почти пропел в ответ:

— Вы заставили меня растеряться, дитя мое. Как же мне называть вас?

— Вы можете называть меня мисс Форчун. Сильвестр дал мне эту фамилию — всего лишь одна из его многочисленных шуточек, но на первый взгляд весьма уместная.

Она обернулась, чтобы снова оказаться лицом к лицу с собеседником.

— Я ведь несчастье[3] для вас, кузен Кевин?

Все шло не так. Она не только не уступила ни пяди лучшему мастеру словесных баталий на Британских островах — она заставила его испытать чувство вины за то, что он решился на эту неблаговидную сделку.

— Я буду называть вас любым именем, какое вы выберете, — быстро ответил он, чтобы у нее не возникло впечатление, будто он растерялся. — Только, пожалуйста, поверьте мне — я хочу, чтобы мы стали друзьями.

Джилли уперла руки в бедра, как недавно в библиотеке.

— Ну и шуточки у вас, сударь, — сказала она с величайшим презрением. — Граф собирается подружиться с незаконнорожденной служанкой. Как великодушно с вашей стороны, милорд!

Она смерила его взглядом с головы до ног, а затем весьма невежливо усмехнулась:

— А не пошли бы вы ко всем чертям, Кевин, старина?

Джилли повернулась было к дверям, но неожиданно была схвачена мертвой хваткой за руку повыше локтя и весьма бесцеремонно развернута на 180 градусов. Несвойственное, вообще-то, графу мягкосердечие сыграло с ним злую шутку и едва не заставило совершить роковую ошибку. При выработке тактики он отдал приоритет интересам Джилли, а не своим собственным. Непобедимый Кевин Ролингс, мечта всех лондонских дебютанток, давно уже взял себе за правило не думать о чувствах женщин. Именно это делало его холодное обаяние неотразимым.

В тех кругах, где он вращался, — как высших, так и низших — не было нужды в доброте. Леди не нуждались в нежности и заботе, ибо представляли собой либо умных куртизанок, прошедших огонь и воды, либо матрон общества, состязательниц в светских крысиных бегах, либо отлично защищенных, обожаемых маменькиных дочек. Внутри этих групп он находил все женское общество, в котором нуждался, и старательно избегал незащищенных одиночек, подобных Джилли.

Если бы Джилли была невинна в общепринятом смысле этого слова — то есть была бы, так сказать, неоперившейся пташкой, — его тактика лести и предложение дружбы были бы, несомненно, с благодарностью приняты. Но Джилли была странной смесью наивности и вековой мудрости, взятых в непонятном соотношении и помещенных в этот тонкий, но прочный сосуд.

Короче говоря, отвергнутый в своих лучших намерениях подольститься к девушке и найти к ней подход, граф обнаружил, что пляшет под ее дудку.

Довольно! Он не позволит этой мисс Форчун внушать ему ложное чувство вины. Черт, что за мерзкое имя!

Вот почему Джилли, не успев понять, что, собственно, происходит, буквально пролетела через всю комнату к старинной софе и бесцеремонно была водворена на нее, причем поднялась такая пыльная буря, что чуть не скрыла ее хрупкую фигурку от глаз графа. Когда пыль наконец рассеялась, она взглянула снизу вверх на своего мучителя. С ее губ готовы были сорваться слова, которых ни одна высокорожденная леди никогда в жизни не произнесла бы, однако они застыли на ее губах, как только она увидела выражение лица, маячившего над нею. Лицемерная усмешка исчезла бесследно. Исчез и теплый огонек в голубых глазах: Дружеское выражение — приятная во всех отношениях светская маска — также исчезло.

Рот был сжат в тонкую линию, глаза словно две твердые льдинки, от их взгляда кровь застывала в жилах, это было совершенно новое лицо — лицо воина или короля.

— Я бы настоятельно рекомендовал вам остаться и выслушать то, что я хочу сказать, — тихо, с расстановкой произнес этот незнакомец.

Джилли не была стыдливой мимозой — иначе она бы не выжила. Но она также не была дурой. Она поняла, что проиграла, и решила временно отступить. Она откинулась на мягкие подушки. Не желая окончательно капитулировать, она, однако, осмелилась сказать:

— Что ж, говорите, — и удержалась от того, чтобы помассировать свою руку, которую наконец выпустили из мертвой хватки.

В коротких и точных словах Кевин обрисовал последнюю волю Сильвестра Ролингса, закончив свою речь предложением брака, настоящего, не фальшивого, так как это единственный выход из создавшегося положения, который он видит.