на метровый кусок обоев, разрисованных какими-то зелеными птахами, соорудил на бедрах что-то вроде юбки. Придерживая ее одной рукой, другой опять взвалил на спину мешок и, стараясь быть незамеченным, двинулся вдоль забора искать талалаевскую старуху — продала ли поросят?

Очутившись снова на людях, он торопливо шел мимо гомонивших рядов, чувствовал, как горячо, опаленно горит лицо.

Он обрадовался, увидев бабку, должно быть, только что продавшую поросят. Старуха разговаривала с другой бабкой, с виду ровесницей, и, когда Иван, громко шурша бумажной юбкой, остановился перед ней, испуганно вскинулась.

— Ай, никак загулял? А это для смеха, что ль?

— Продала? — пытаясь улыбнуться, спросил Иван.

— Вот она выручила, — показала она на старушку. — Просила сорок — отдала за тридцатку.

— Возьмите еще пару поросят, — заглядывая старухе в глаза, предложил Иван. — За двадцатку отдам.

— Куда их мне столько! — отмахнулась старуха. — Ферму, что ли, заводить? Да и что так дешево — уж не хворые ли?

— Здоровые, здоровые, — загораясь надеждой, заверил Иван.

— Чего ж на ярманку привез, а просишь мало? Какой резон было тащиться? — не унималась старуха.

— Непредвиденный случай, — смущенно сказал Иван. — Потерпел аварию. Срочно брюки надо купить.

— То-то я гляжу, в бумагу завернулся, — сказала талалаевская. — Я-то думала, выпимши, потешить кого собрался…

— Не-е, — тоскливо посмотрел на обеих Иван. — Уперли. Прямо на глазах уперли.

— Здешние, нашенские, что ли? — забеспокоилась старуха.

— Кажется, приезжие…

— Как же так уперли? — сердито зашевелилась талалаевская. — Что ж ты, здоровенный дурила, дал себя обокрасть?

— Это не нашенские, наши бы не стали, — облегченно вздохнула старуха. — Ниче, следующий раз умнее будешь. Ну-ка, поросят своих покажь…

Иван развязал мешок, выудил одного за другим полюбовавшись на розовые тельца поросят.

— Значит, по двадцатке, — сощурилась старуха, полюбовавшись на розовые тельца поросят.

— Ну, если не жалко, по четвертной, — робко проговорил Иван. — Не мои они, соседки моей, бабушки Марьи. А то обидно за нее…

— Погоди, я скоронько, — сказала старуха.

Пока она сходила под дощатый навес, к торговавшему там цветочными семенами старику, Иван устало слушал монотонный, ни на секунду не смолкающий гул базара. Тихо брели, направляясь к выходу, натоптавшиеся с утра люди, а навстречу тугими потоками торопились свежие.

Иван ехал домой, в Нижнее Талалаево, на том же автобусе, что вез его утром на рынок. Он почувствовал себя в нем уютно, как усталый птенец в теплом гнездышке, впадал в дрему, иногда захлестнутый дорожным весельем, — мужики, хорошие еще на рынке, по дороге добавляли, — сонно и безразлично озирался.

Он не сразу отозвался на слабенькие тычки сзади, потом уже, когда кто-то упрямо повторил удары, обернулся и обнаружил знакомую талалаевскую старуху.

— Брюки-то, кажись, шелковые справил? — участливо поинтересовалась она.

— Сатиновые, — оживился Иван.

— Летом сгодятся, — сказала старуха. — А я-то еду и думаю, где тебя видела раньше. Вспомнила: на тракторе сидел, мимо хатки моей проехал. В Выселках был?

— Приезжал, — утвердительно кивнул Иван.

— Вот-вот… Узнала. У тебя к трактору телега така прицеплена. Удобная, видать.

— Удобная, — сказал Иван.

— Если будешь ехать мимо, заходь ко мне, — чуть слышно сказала старуха. — Евдокией Никитичной меня зовут. Я одна живу, сын Николай в Фергане, третий год носу не кажет, а сын Лексей похоронен под Киевом. Аккурат вроде тебя был. Здоровый, добрый, мухи не обидит. Писал, пушкой командую. Вот и говорю, заезжай: брюки, рубашка его, сапоги хромовые целехоньки. А ты мне дровец привезешь на тракторе-то. Я к начальству твоему схожу, уговорю…

— Не надо, — окончательно придя в себя, сказал Иван. — Я так приеду.

— Вот и хорошо, — успокоилась старуха. — Уж весна скоро… Приезжай хоть один, хоть с другом-приятелем…

— Приеду, — повторил Иван, выбираясь к выходу. Автобус приближался к Нижнему Талалаеву. — Обязательно…

— Весна уж скоро… — пробормотала старуха, подняв прощальный взгляд на Ивана. — У меня черемуха в палисаднике. В мае-то и зацветет…

ТАЛАЛАЕВСКИЕ СТРАДАНИЯ

Роман Дмитриевич Басов известен в Талалаеве всякими причудами, хотя в последнее время — вот уже с полгода — стал попридерживать себя. Вроде поостыл: задумчив, на намеки подкинуть какую-нибудь идейку, чтобы опять, как прежде, съехался в село деловой люд подивиться очередному новшеству, отзывается сдержанно. Дескать, не с руки ему заниматься баловством.

Кто был в Талалаеве, тот знает, что, покуда Басов справлял обязанности главного инженера, в совхозе хорошо ладились сельскохозяйственные дела, особо — по части механизации.

Басов старым себя не чувствовал, но с приходом весны словно бы занедужил. Причина, конечно, тому была — скоро на пенсию. Надежда, еще недавно державшая его в бодрости, — после торжественных проводов все же оставят на должности, — самым обидным образом рухнула. Приехал, окончив институт, Серега Блинов.

И хотя руководство совхоза ни словом не обмолвилось насчет возможной замены, Роман Дмитриевич догадывался, что Серега — молодой специалист, диплом с отличием, — неспроста застрял в Талалаеве на все лето.

Замена, по всему видно, будет неплохая, и все же Романа Дмитриевича точила обида. Нет бы Сереге, который всего лет пять назад соляркой перепачканным поганышем вертелся в мастерских, поискать свое молодое счастье где-нибудь в стороне…

Пока шла уборочная, времени на раздумье не было, а когда чуть полегчало, думки одолели так сильно, что поспешил он к деду Петряичеву. Про деда рассказывали, будто знает он толк в лечебных травах, берется излечивать безнадежных больных, и еще — что и побудило идти к старику — избавляет от душевной смуты.

Роман Дмитриевич и раньше заглядывал к нему, но без особенной надобности, просто так: попить чаю, заваренного на травах, послушать старика о чудесах народного врачевания.

В этот раз так запросто, на прежний манер не получилось. Роман Дмитриевич шел в сумерках, обходными путями, боясь на кого-нибудь нарваться; талалаевский народ языкастый, попробуй, опровергни потом, что не ходил к старику и никаких сердечных тайн ему не поверял.

Благополучно пробравшись во двор, Роман Дмитриевич из-за душистого стога сена всмотрелся в освещенное окно. Убедился, что у деда нет гостей, тихонько постучался. Входя в избу, напустил на себя беззаботный вид, но сразу, едва дед повел в его сторону молодыми острыми глазами, понял, что напрасно прикидывается: ничего от деда не скроешь.

Петряичев, крепкий еще, с тугими красными щеками, варил на газовой плите какое-то запашистое снадобье.

— Чайку выпьешь, Роман, — хмуря кустистые брови, спросил он. — Гляжу, хоть и форс держишь, а не любезный. Порох, что ль, отсырел?

Роман Дмитриевич только вздохнул, сел за стол и, хоронясь за керосиновым фонарем от приметливого взгляда старика, ждал, когда вскипит чайник.

— Казаковал-то ты отменно, — простодушно улыбнулся старик. — Пошто теперь не в духе? Или персональную хлопочешь?

— Не-е, дед, — отозвался Роман Дмитриевич. — Мне хоть вовсе не давай эту пенсию…

— Узнаю Ромку Басова, — сощурился