— А улицы там как — широкие? — спросил ротмистр. — По скольку в ряд гусары пройдут?

— Нет, — покачал головой Трубецкой. — Улицы в Париже узкие, будто созданы, чтобы баррикады на них ставить… Пехотой брать будем. Или вначале пушками расчистим дорогу, а потом уж и гусары с кирасирами…

— За конницу российскую! — провозгласил ротмистр, разливая остатки самогона в кружки. — Не самую лучшую на свете, но очень героическую!

— И за пехоту с артиллерией, — подхватил Трубецкой.

Перед первой порцией он опасался, что желудок князя может на низкородное пойло отреагировать как-то не так, но теперь убедился, что пьется княжескому организму очень даже спокойно. И даже начинает этот княжеский организм получать удовольствие от процесса.

— Сразу вторую пустим? — спросил ротмистр, указывая на полную бутылку.

— Нет уж, — вмешался капитан. — Пока вам достаточно. А то уже начали пить дьявол знает за что…

— А это — прямое оскорбление, лягушатник ты чертов! — провозгласил Чуев. — А канделябром по бакенбардам не хочешь? А к барьеру? На пистолетах или на саблях! Стреляться через платок!

— Уймитесь, ротмистр, — устало вздохнул француз. — Вы пленный под честным словом, какая дуэль?

— Ладно, — кивнул, смиряясь, Чуев. — Ваша правда. Но ведь это сегодня… А когда мы встретимся еще раз… в следующий раз я тебе, сволочь французская, прямо в харю плюну, честное слово благородного человека! А если и после этого ты меня на дуэль не вызовешь, то я тебя по мордасам, как проворовавшегося лакея…

Трубецкой внимательно следил за выражением лица капитана, поэтому заметил, как при упоминании следующей встречи в уголке рта француза наметилась легкая ироничная улыбка. Француз знает, что никакой второй встречи не будет. Он ведь не давал слова, что не передаст пленных после допроса полякам.

— Жан! — позвал француз.

В комнату вошел невысокий худощавый мужчина лет сорока в сержантском мундире, с нашивками за двадцать лет беспорочной службы. Это получается, что служить сержант начал еще при Бурбонах, чего только не повидал, но выжил, а это свидетельствовало о натуре сильной, предприимчивой и, наверное, везучей.

И жестокой.

Глянув мельком на его лицо, Трубецкой вспомнил присказку одного своего приятеля: встретишь такого в подъезде — всю мелочь из карманов отдашь. И вроде все черты правильные, ничего такого особо жуткого… В отдельности все приличное и аккуратное, а вот вместе, в совокупности, так сказать, впечатление производит… жутковатое. Таких нужно или убивать сразу, или обходить десятой дорогой.

— Принеси бумагу и чернила, — сказал капитан. — И свечи — скоро здесь будет темно.

Темнело и вправду быстро. Да и затянутое бычьим пузырем окно пропускало мало света. Да, напомнил себе Трубецкой, стекло здесь не так чтобы очень распространенный и доступный материал. К этому придется привыкать. К отсутствию многих мелочей, на которые он в своем времени внимания практически не обращал, а тут… Скажем, спички более-менее приличные появятся только через двадцать четыре года, и туалетная бумага появится только в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом… Нью-Йорк, Джозеф Гайетти, на мгновение прикрыв глаза, сам себе отрапортовал Трубецкой. Сколько подобной информации было вбито в его память. Подразумевается, что эти знания помогут новому князю Трубецкому закрепиться в этом времени, правильно вкладывать деньги или даже приписать себе какие-то важные изобретения, чтобы разбогатеть и получить в руки рычаги управления историей…

Даже обсуждая все это с Дедом, Трубецкой полагал, что все это бред. Нет, конечно, все это можно провернуть, можно даже попытаться зарабатывать себе на жизнь в случае необходимости, печатая чужие стихи и выдавая их за свои… Только это копейки. И куча потраченного времени. И еще…

Сержант принес бумаги, походный бювар. Зажег свечу, вставил ее в горлышко пустой бутылки.

— Ну что, господа, — сказал капитан и взял в руку гусиное перо. — Начнем наши беседы…

Он задавал вопросы ровным голосом, с самыми доброжелательными интонациями: кто, откуда, какого полка? Кто командир полка, кто командир дивизии — скрывать смысла нет, в девятнадцатом веке такая информация не была военной тайной. О том, что Семеновским полком командует полковник Криденер, а Изюмским гусарским — подполковник Долон, знали все. Как и о том, что Осип Францевич Долон на самом деле был Габриелем Жозефом д’Олоном, бывшим французским офицером.

Секретом не был состав ни Первой русской армии Барклая-де-Толли, ни Второй князя Багратиона, но французский капитан прилежно записывал под диктовку русских офицеров эти бесценные сведения, писал быстро, но строчки получались аккуратные, ровные, а буквы — четкие и округлые. Из торговцев, вспомнил Трубецкой, беднягу с детства учили делопроизводству.

Сейчас французу диктовал Чуев. Диктовал он, надо сказать, плохо.

То ли валял дурака и тянул время, то ли на самом деле не был гусар оратором, но, выдавая врагу военные тайны, Чуев путался, сбивался, начинал какие-то истории о своих приключениях на Дунае — не заканчивал, начинал новые, потом, упомянув фамилию очередного своего сослуживца, пускался в пространные рассуждения о его характере, приводил какие-то странные и малопонятные случаи из жизни Изюмского гусарского… — в общем, похоже, все-таки валял дурака, но капитан на него не обижался, лишь время от времени короткими репликами и вопросами возвращая монолог в нужное направление.

Это было странное и не лишенное какого-то специфического очарования зрелище — гусарский ротмистр, нарушающий присягу и выдающий врагу секретные сведения. Сколько бы ерунды ни выливал Чуев на француза, тот все равно заставлял назвать количество людей в полку поэскадронно, маршрут следования полка, планы российского командования на ближайшее время…

Гусар кряхтел, дергал себя за ус, лохматил волосы на голове, но на вопросы отвечал. Насколько мог судить Трубецкой — отвечал точно.

Во время допроса сержант стоял возле двери, держа руки на рукоятях пистолетов, воткнутых за пояс. Просто какой-то флибустьер. Капитан, конечно, верил офицерам на слово, но был, судя по всему, человеком бывалым, старавшимся не пускать события на самотек.

Это не может продолжаться бесконечно, думал Трубецкой, глядя на огонек свечи. Рано или поздно капитан сочтет, что услышал уже все, что знают русские офицеры, потеряет к ним интерес, а поскольку он ничего русским не обещал, то вполне можно ожидать резкого ухудшения ситуации.

Заглянувший в комнату Збышек что-то прошептал капитану на ухо так, чтобы русские не слышали. Капитан кивнул и ответил так же тихо. Прочитать по губам что-либо не получилось, но взгляд, который бросил поляк на Трубецкого и Чуева, не обещал ничего хорошего. Похоже, старик уточнял, скоро ли московитов передадут в его руки. Ну не о видах же на урожай он приходил спрашивать у французского офицера, в самом деле.

Трубецкой также понимал, что тянуть время бесконечно у него не получится. Даже если он своими рассказами о количестве пушек, повозок и запасах продовольствия в русской армии и сможет заинтересовать француза, то судьбу ротмистра Чуева это не облегчит, рано или поздно болтовня гусара капитану надоест, и он отдаст беднягу полякам. Да еще, возможно, заставит подпоручика наблюдать за этим… чтобы окончательно подавить у того всякую мысль о сопротивлении.