Это был уже не просто аппендицит. Это была без пяти минут смерть. Ее спасли. Через две недели пришлось спасать еще раз. Два приема общего наркоза по три часа каждый, сорок пять дней неподвижности на спине в палате безнадежных, а потом полная потеря пушистой косы вместе с подшерстком плюс все возможные осложнения, включая страшные множественные нарывы на лице в течение года, - такова конспективно была первая расплата юной мечтательницы за несвоевременные эротические мысли.

В школу она пришла после зимних каникул. Жуткая, безволосая, с пластырями на щеке и на лбу, похудевшая на пятнадцать килограммов, то есть донельзя. Он с нею поздоровался.

Вот каков был он, первый мужчина. И не трахались, а последствия были.

- ...Ли, вы опять жульничаете. Я ждал-ждал, а вы! - попутчик рассмеялся.

- Не понимаю, вам что - кровавая простыня нужна? Вы не родственник мужа моей бабушки? - Ли на секунду высунулась из воротника и весело посмотрела на соседа.

- Вы все время рассказываете не то. Я просил вас вспомнить роковые подробности, знаменательные для всех русских девиц как в завершающемся веке, так и

в предыдущем. Мы с вами собирались разобраться с вашей биографией, опираясь на страсти-мордасти, озирая вехи большого сексуального пути, выявляя типическое и отметая всякое иное, - пробубнил он почти сварливо.

- Я подустала. Давайте вы и ваша бордовая книжка поработайте. Обещаю страсти-мордасти. Вы каких желаете? Во фритюре? На пару? Гриль? Соусы?

- Именно. - Он полистал свою книжку. - У меня вот рыба в кляре...

* * *

- Что с тобой?

- ...Свет за окном...

- Потушить? - он попытался открыть глаза.

- ...И деревья.

- С ума сойти. Какие?

- Деревянные.

- Тебе плохо со мной? - он открыл глаза и повернулся

к ней.

- Очень хорошо, - серьезно ответила она. - Но мне отсюда не видно стрелок, а ты говорил, что тебе...

- Это я вчера говорил, а сегодня мне кажется, что можно и вычеркнуть. Тем более - тебе плохо.

- Мне хорошо. А ты обещал - я слышала. Я и дочери всегда говорю: не обещай, если не сделаешь.

- А сколько лет твоей дочери? - спросил он, закрывая глаза.

- Три года четыре месяца и восемь дней, - ответила она.

- Удивительное совпадение. Моей восемь лет шесть месяцев и тоже восемь дней.

- Действительно, надо же, - согласилась она. - А ее

матери?

- Она старше тебя. - Он поднял руки и потянулся.

- Извини.

- Ну зачем ты? - ласково улыбнулся он. - Я мерзавец, каких полно.

- Таких мало, - ласково улыбнулась она.

- Спасибо, - сказал он, сел и стал думать о сигаретах.

Она поцеловала его в теплое молодое плечо, вышла из постели и огляделась, чтобы узнать комнату, и не узнала, поскольку утренний свет из окна неистово лился вкось, был холодно желт и необратимо ломал контуры ковриков, глубоких плюшевых кресел и даже больших двустворчатых дверей, в которые она входила еще трехлетней, в бантах, шумно шаркая под укор старой тетки - ходи тихо, будь красивой...

- Вернись, я сам, - позвал он.

- Нет, я их уже вижу. На подоконнике, - возразила она и на цыпочках пошла через всю комнату.

Он смотрел на плывущую в желтых изломах света белую наготу и холодел от разных бесформенных мыслей. Она мягко кралась, а широкий мрамор подоконника в бесстрастном ожидании леденил забытую на нем с вечера коробку.

Он прыжком догнал ее, подхватил на руки и быстро подсадил на высокий подоконник. Она даже не успела вскрикнуть от ледяного мраморного ожога. Сильными руками он почти грубо распялил ее на окне, как лягушонка, и одним точным движением ворвался в еще еле теплое, неготовое нутро.

- Что ты делаешь...

- ...сегодня вечером? - усмехнулась она, подавая ему сигареты на медной пепельнице.

- Ночью, - сказал он, включая зажигалку.

- А, ночью... Скорее всего, объясняю мужу, по какой высокой причине я задержалась в родовом гнезде - вместо того чтобы ночевать в супружеском.

- Начни с меня, пожалуйста, объясни.

- Запросто. Я тебя люблю.

- Так. Выходи за меня замуж. А что ты скажешь ему?

- Еще не придумала. Но если правду - убьет. Смертельно.

- Он преступник?

- Он твой лучший друг последнего времени.

- Интересно. Но я слабо разбираюсь в мужской дружбе. - Он с легким раздражением взглянул на свои голые органы любви, затянулся дымом и лег на спину. Кровать тихонько скрипнула.

- Я тоже, - она легла рядом, чихнула, закашлялась, вытерла глаза и сказала: м.

- Не может быть, - спокойно ответил он.

- Почему? - искренне удивилась она.

- Поэтов не судят.

- А я не по этому делу... - она тоже потянулась к сигарете, но передумала.

- Тогда почему... - он смотрел на нее как впервые.

- Вопрос одинаково самокритичный и бестактный. Не почему. Без причины. Никаких треугольников.

- Еще раз извини... - он опять встрепенулся, прильнул к ней, обнял. - Скажи, что наврала.

Он вошел в нее осторожно; ей подумалось, что с ужасом.

- Нет, - ответила она, - бережно приняв его внутри. - Я редко вру.

- А что же мне делать дальше? Вот я, здесь, двигаюсь в тебе, это прекрасно, а ты рассказываешь мне страшную сказку...

- Это прекрасно, - тихо отозвалась она.

Через полчаса, остывающие, они жалобно и бессильно жались друг к другу, целуясь по-родному и умирая от нежной тоски.

- Еще раз расскажи, - потребовал он.

- Он мне муж.

- Я запомнил. Этого не может быть.

- Молодец, - похвалила она. - Хорошо запомнил. Фамилия сообщена только к сведению - для пресечения неосторожной гласности.

- Гласность исключена моим происхождением и воспитанием.

- Не выпендривайся, милый, я все это знаю.

- Кажется, я влюбился, - вдруг пожаловался он.

- Перекрестись.

- Смотри... - он перекрестился.

- Любитель.

- Да, - усмехнулся он и многажды поцеловал ее в почерневшие глаза. - Крещусь я нечасто...

- Можно еще? - шепотом попросила она, и тогда он поцеловал ее в лоб, в подбородок, в правый глаз, в левый, и еще раз вдоль креста, и еще...