рождаемости самые «урожайные» годы, когда «жить стало лучше, жить стало веселее». За мной идет сдавать Володя. И у него повторяется все то же, что и со мной, и тоже пятерка.

Физику и французский мы сами знали прилично, так что без всякой помощи получили хорошие отметки и поступили в МИСИ.

Но Володя проучился в нем только первый семестр.

«Поворотным пунктом» в решении уйти из этого вуза стала новогодняя ночь 1956 года. Встречали мы наш самый любимый праздник весьма своеобразно: засели на кухне у Володи на 1-й Мещанской, чтобы сделать чертежи и сдать их непременно 1 января. В противном случае к экзамену по химии 2 января нас не допускали.

В 12 часов мы все же откупорили шампанское, наполнили бокалы, чокнулись, сказали: «С Новым годом!» — и, едва пригубив, опять засели за чертежи.

Сварили крепкий черный кофе, выпили по чашечке, чтоб не хотелось спать.

Где-то часам к трем закончили чертить. Допили шампанское. Закурили. И тут только я посмотрел на то, что получилось у Володи. Сдержать смех я просто не смог... На последнем из восьми форматов размером А4, на которые был разделен лист ватмана, мы должны были начертить образцы всех шрифтов, употребляемых в черчении. Идиома «как курица лапой», казалось, нашла еще одну графическую интерпретацию в исполнении Володи. Он тоже засмеялся, но как-то грустно, словно впервые увидел свое творение со стороны. Потом взял чашку, из которой пил и где на дне осталась гуща кофе (мы заварили очень крепкий, чтоб спать не хотелось), и стал медленно-медленно, даже с каким-то наслаждением покрывать все начертанное кофейной гущей.

— Ты что, спятил?

— Я больше в институт не пойду. Мне там неинтересно.

— Да ты с ума балдел? (Это было наше выражение.) Между прочим, благодаря моему первому разряду поступили, а ты во чего надумал!

— Нет... Всё. Буду готовиться, еще есть полгода, попробую поступить в театральный. А это — не мое...

25 января я приехал к Володе — был его день рождения, а я к тому же сдал свою первую сессию. Он болел — сильно простудил горло, — был закутан в оренбургский платок и говорить старался тише. Мы вдруг вспомнили все, что произошло с нами за последнее время, и написали об этом песню — как сдавали выпускные экзамены, как готовились поступать в институт, как поступили, как сразу же, через неделю учебы, нас послали на картошку, как мы «помогали» колхозничкам выполнить госплан, как Васёчек бросил институт (Васёчек — так мы называли друг друга, это было что-то вроде пароля или клички; откуда это пошло, мы сами толком не могли потом вспомнить, но вроде бы кто-то еще в школе сказал про нас: «Да они давно вась-вась...»), как он теперь заболел, а ему и бюллетень ни к чему, и как он болеет, вместо того чтобы готовиться к поступлению в школу-студию МХАТа. Песня была очень длинная (на мотив одной из песен популярной тогда радиопостановки «Поддубенские частушки» по рассказам С.Антонова) и почти забылась, но последний куплет был таким:

А коль во МХАТ не попадет,

раздавим поллитровочку,

Васёк в солдатики пойдет

носить ружье-винтовочку.

Песня была тут же исполнена нами под мой аккомпанемент на гитаре (Володя тогда еще только учился этому немудреному искусству) его соседям по квартире и даже вызвала смех и похвалу в адрес авторов.

Он поступил в школу-студию МХАТа, и так как там учатся только четыре года, то мы одновременно окончили каждый свой вуз. Володя был принят в театр имени А.С. Пушкина и тут же уехал в Ригу на летние гастроли. Через несколько дней он позвонил и спросил, не хочу ли я приехать, можно прекрасно отдохнуть на Рижском взморье. Свободного времени у него навалом (всего три ввода в малюсенькие роли), так что будем купаться и загорать от души. Я согласился и через день выехал в Ригу.

Володя и еще несколько молодых актеров жили в гостинице «Метрополь», на первом этаже которой был очень уютный небольшой ресторан. Почти каждый вечер мы скромно ужинали там (денег у нас было в обрез), но засиживались частенько допоздна, когда музыканты, уже собрав свои инструменты, расходились и освобождали сцену.

Однажды Володя попросил разрешения у метрдотеля «побренчать» на пианино, тем более что ресторан к тому часу был уже полупустой. Тот разрешил. Но прежде чем рассказать, что произошло затем, небольшое отступление.

Нельзя сказать, что Володя «умел играть на пианино» в привычном понимании этих слов. Скорее «садился он за клавикорды и брал на них одни аккорды». Зачастую просто дурачился, аккомпанируя какой-нибудь смешной песне типа «Придешь домой, махнешь рукой, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, мне ж бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать» или что-то Вертинского, которого мы оба очень любили, но опять-таки пел не всерьез, а как-то занятно переиначивая его (вспомните эпизод из фильма «Место встречи изменить нельзя», где Жеглов — Высоцкий поет: «Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?»). Когда он приходил ко мне домой, то сразу садился за пианино и начинал что-нибудь бренчать. А так как со второй половины пятидесятых мы буквально заболели джазом, который тогда преследовался за «буржуазность», то бренчания Володи с некоторых пор стали не чем иным, как вольным переложением популярных джазовых песен. Любимым нашим певцом в то время был Луи Армстронг. И Володя стал петь «под Армстронга»... Он достиг таких вершин имитации, что начинало казаться, будто поет знаменитый негритянский трубач.

И это при том, что Володя абсолютно не знал английского языка, ни единого слова, кроме «йес» и «дарлинг» (в школе мы учили французский). Но как он имитировал! Люди, знавшие язык, в первый момент терялись и не могли ничего понять: вроде бы человек поет по-английски, и в то же время невозможно уловить ни слова. И когда наконец до них доходило, в чем дело, смеялись до слез. Кстати, этот тренаж «под Армстронга», видимо, выработал в дальнейшем ту удивительную хрипотцу, что придавала неповторимую силу и красоту тембру его голоса.

Итак, метрдотель разрешил «побренчать», Володя поднялся на эстраду, сел за пианино, взял пробно несколько аккордов и запел «Кис оф файэ» («Огненный поцелуй»), один из самых популярных шлягеров Армстронга. Люди