Я дотрагиваюсь до лица и с ужасом обнаруживаю, что потерял маску.

— Иди сюда, жених! — фыркает она. — Иди к своей невестушке.

Девушка еще пьянее меня. Шляпа сползла ей на глаза, она судорожно икает. Одну руку я тотчас запускаю в ее лиф, другой — лезу под юбку, тискаю мягкую плоть и одновременно подталкиваю толстушку к рощице. Я валю ее на землю, чувствую головокружение и сам падаю на нее; мне кажется, что ночь летит на нас, как топор палача, после чего наши обезглавленные тела еще долго извиваются во мраке.

Самой красивой комнатой в Биднолде (за исключением небольшого круглого помещения в Западной башне — его я пока держал пустым, дожидаясь, когда мое воображение найдет наилучший способ выявить его достоинства) была Комната Уединения. Как человек, большую часть жизни проведший в более чем скромных жилищах, я не мог удержаться, чтобы не расплыться в глупейшей улыбке всякий раз, когда вспоминал, что у меня есть комната с таким названием. Комната Уединения — звучит восхитительно! Такое название предполагает, что хозяин комнаты ведет жизнь, полную забот и наслаждений, но иногда ему хочется «уединиться», чтобы выпить коньячку у жаркого камина или предаться приятной, праздной болтовне на красных с позолотой диванах с кем-нибудь вроде очаровательной соседки, леди Бэтхерст. С обычным для меня преувеличенным энтузиазмом я постарался, чтобы жизнь в Биднолде била ключом, тогда у меня был повод иногда «уединяться» и отдыхать от нее.

Я завел у себя музыкальный салон (еще не умея играть на гобое), бильярдную (никогда до того не держа кия в руках), комнату для игры в карты (к этому времени я уже полюбил рамми и безик), студию (где намеревался обрести основы живописи), кабинет (на тот случай, если меня посетит Пирс и почувствует себя не в своей тарелке среди восточной роскоши Комнаты Уединения), Утреннюю Комнату (она выходит на восток, там я провожу время с девяти до десяти часов утра, просматривая счета и расходы) и, конечно же, великолепную Парадную Столовую (после обилия яств на столе каждый захочет «уединиться», чтобы в спокойной и уютной обстановке переварить еду).

Пособие, выдаваемое мне королем как мужу Селии, составляло ежегодно две тысячи ливров — еще год назад я и мечтать не мог о таких деньгах. На них я купил китайскую мебель для Комнаты Уединения, стены обил ярко-красной тафтой, отделанной рюшем, кресла обтянул алой, карминной и золотистой материей, пол устлал ковром из Чанчжоу с таким сложным узором, что ткать его пришлось тысячу дней.

Я был в восторге от отделки комнаты. Потчуя пивом усталых драпировщиков, я мысленно поздравил себя с тем, что выбрал такие яркие тона красного, пунцового и золотого, и мне тут же пришло в голову остроумное решение, как сделать так, чтобы гости, с которыми я буду «уединяться» в этой комнате, не омрачили ее унылыми, серыми цветами своих одежд. Я решил заказать великолепный набор алых шарфов, сине-фиолетовых шалей, ярко-красных комнатных туфель, розовых шляпок, желтых перьев, чтобы наряжать в них своих invitées[18]и тем самым услаждать свои глаза и доставлять радость душе.

Как вы уже поняли, Селия не принимала никакого участия в обустройстве дома. Хотя имелась договоренность, что по необходимости она будет проводить какое-то время в Биднолде, но король предпочел, чтобы она жила ближе к нему, и поселил новоиспеченную леди Меривел в миленьком домике в Кью — недалеко от Уайтхолла, если плыть по реке. Ходили слухи — я узнал об этом от друзей при дворе, — что летними вечерами, когда страсть к моей жене перевешивала passion journalière[19]к Барбаре Каслмейн, король переодевался и тайком пробирался в Кью, подвергая себя риску встретиться на реке с бродягами. Когда речь идет об угрозе для жизни, я могу и струсить, но король, похоже, не знает, что такое страх. Должен признаться, к этому времени я уже очень привязался к королю, и мне было больно сознавать, что теперь, когда я выполнил его желание и был награжден за это землями и титулом, он мог при жевании забыть обо мне навсегда. С нежностью вспоминал я, как звонко целовал он в губы своего шута, и от души надеялся, что разлука наша не вечна.

Теперь позвольте рассказать о моих первых попытках стать художником.

Тридцать холстов, четырнадцать кистей, пятьдесят восемь тюбиков краски и мольберт — все это прислали «Пелисье и Дру» из Лондона. Мой портной сшил мне шляпу с вислыми полями, как у великого Рембрандта, и просторное платье из мешковины, в котором, признаюсь, я был больше похож на свинаря, чем на художника Возрождения.

Я с истинным пиететом отношусь к деятельности, которая соединяет разные цвета. Если я и обладаю творческим воображением, то только в области цвета и света. Моя мечта — полностью отказаться от рисунка и чистые холсты покрывать сразу красками. Однако я понимал, что художнику не обойтись без предмета изображения, а что я мог нарисовать, кроме отдельных частей человеческого тела, — той анатомии, которую поклялся предать забвению, но так и не смог забыть?

На своей первой картине я изобразил мужское бедро и ягодицы. Фон задумал красно-коричневый, пасторальный: выходило, что отрубленная человеческая конечность шагает по пшеничному полю. (Я предпринял довольно жалкую попытку нарисовать на заднем плане горку, а на переднем — несколько колосков.)

Мускулатура ягодиц и бедра была, как мне кажется, отчетливо и точно прорисована, однако, когда я дрожащими от волнения руками стал накладывать масляную краску, стало ясно, что я не имею ни малейшего понятия о передаче светотени (и создании иллюзии третьего измерения), и, хотя я трудился допоздна, у меня ничего не выходило: на холсте был всего лишь кусок ветчины на фоне омлета. Сняв шляпу с вислыми полями и балахон, я лег в постель, где в бессильной ярости грыз простыню, чтобы не разрыдаться.

На следующий день мне в голову пришла блестящая мысль. Если я могу достоверно изобразить отдельные части человеческого тела, то, конечно же, смогу нарисовать его целиком — особенно, если у меня будет натурщица.

После завтрака я приказал привести лошадь Плясунью (еще один подарок короля) и поехал на вершину холма, где располагалась деревушка Биднолд. Там я постучался в дверь «Веселых Бездельников» — небольшой уютной таверны; время от времени, когда хотелось услышать грубую речь, вдохнуть запах заведения, где пьют пиво, курят табак и смачно плюются, я посещал ее.

В таверне работала некая Мег Стори, и манерами, и дразнящей полной грудью она напоминала Рози Пьерпойнт; к ней меня тянуло против воли. Я бессовестно льстил ей и обещал заплатить, если она придет ко мне в студию позировать. Я заверил женщину, что не собираюсь писать ее обнаженную — нет, она будет красиво задрапирована в платки и шали, с букетиком герани в волосах, — это позволит мне использовать любимый красный цвет, тот, которым я злоупотребил, рисуя мужское бедро, однако я был уверен, что без этого цвета у меня вообще ничего не получится.