в живот и гениталии. Свершись это при свете дня, заговорщики, должно быть, радовались, видя кровь Мэжнуна. И распалялись бы еще сильнее, опьяненные вкусом крови и адреналином, бурлящим внутри. Если бы это был день и будь собаки менее возбуждены, они, должно быть, удостоверились бы в смерти Мэжнуна.

Псы кидались на него, пока он не перестал сопротивляться, пока не стихли конвульсии. А после бросили его умирать и вернулись на свою поляну, чтобы начать новую жизнь, которая в действительности была лишь одержимостью жизнью старой.

2. Мэжнун и Бенджи

Дом, где очнулся Мэжнун, пах арахисовой пастой и жареной печенкой. Пес лежал в плетеной корзине на толстом оранжевом одеяле, источавшем сладковатый мыльный – человеческий – аромат. Мэжнун попытался пошевелиться, но двигаться было слишком больно, да и неудобно. У него был выбрит живот, и весь он был перевязан белыми бинтами, пахнущими маслом, сосной и чем-то еще. Морда зудела, но на него был надет пластиковый конус: узким концом он прилегал к шее, а широкий торчал наружу как мегафон. Даже захоти Мэжнун почесаться, ему бы это не удалось. Все четыре его лапы были выбриты и перебинтованы. Он приподнял морду, чтобы понять, где находится, но находился он в каком-то нигде: в белесой комнате с окнами, выходящими на ярко-голубое небо.

Во время нападения – которое пес внезапно вспомнил с болезненной отчетливостью – ему казалось, что тьма, в которую он погружается, будет бесконечной. На свободе он успел немного поразмыслить о смерти; тогда он как раз решил, что она наступила. Эта белая комната, похоже, являлась доказательством того, что он все еще живой, – неожиданно, но его это разочаровало. Какой смысл жить дальше после того, через что он прошел?

В надежде узнать, где же он все-таки очутился, Мэжнун поднял морду повыше. Он попытался издать звук, но голос ослаб, и лаять было больно. Тем не менее, он гавкнул так осторожно, как только мог. Позади него послышались шаги.

– Он проснулся. – Перед Мэжнуном возникло мужское лицо.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил его человек. Женское лицо тут же вытеснило мужское.

– Как тебе повезло! Ну разве ты не везунчик? Кто это тут такой везунчик?

– Не думаю, что он сможет подняться в ближайшее время, – сказал мужчина. – Интересно, не голодный ли он.

Слово «голодный» Мэжнун знал хорошо. Пес проскулил на своем языке пару фраз, которые означали, что он и в самом деле проголодался.

– Я знаю, что тебе больно, малыш. Постарайся не волноваться, – обратилась к нему женщина. Она повернулась к мужу: – Мне кажется, он еще слишком слаб, чтобы есть.

– Может, ты и права, но давай посмотрим.

Мужчина вышел из комнаты и вернулся с тарелкой риса и рубленной куриной печенью. Он поставил еду перед собакой (пахло божественно!), расстегнул пластиковый конус и наблюдал за тем, как Мэжнун осторожно подполз к тарелке и, не поднимаясь, боком ухватил приличный кусок.

– Похоже, я ошибалась, – произнесла женщина. – Он и правда голодный.

– Не хочешь дать ему имя?

– Думаешь, нам стоит его оставить?

– Почему нет? Он будет составлять тебе компанию, когда поправится.

– Ну хорошо. Почему бы нам не назвать его лордом Джимом?

– Хочешь окрестить его в честь самой скучной книги на свете?

– Если бы хотела, то назвала его «Золотой вазой»[2].

Голоса мужчины и женщины напомнили Мэжнуну о том, насколько непредсказуемо непоследовательными были человеческие звуки. Когда он жил в семье, то слышал какофонию звуков, не имеющих к нему ни малейшего отношения. Вдруг из тумана этого несущественного шума возникало что-то значимое: например, произносилось его имя и уносилась миска с едой, которую он оставил на потом; или звонили в дверь, кто-то кричал, и он, единственный, очевидно, кого заботили эти эпизодические вторжения на их территорию, должен был залаять на незваного гостя или напрыгнуть на него, чтобы убедиться, что тот принимает существующую расстановку сил и не представляет угрозы ни для кого из домашних.

Пока Мэжнун ел рис с печенкой, он внимательно наблюдал за людьми, готовый наброситься на еду, если они потянутся за тарелкой.

– Как хорошо ты ешь! – воскликнула женщина. – Какой славный пес!

После, обессиленный, Мэжнун вернулся в свою плетеную корзину. Он позволил мужчине натереть себя какой-то зловонной слизью и снова закрепить конус. Когда пара оставила его одного, он заснул.

Прошло шесть месяцев, прежде чем Мэжнун смог стоять дольше нескольких минут за раз. Но и тогда он не мог опираться на заднюю лапу, сухожилия которой пострадали больше всего. Долгое время пес был фактически трехлапым. Но едва ли не большим унижением для него стало не иметь возможности справлять нужду на улице. Новые хозяева подлили масла в огонь, надевая на него трусы. Меняли они их регулярно, но не всегда так быстро, как ему хотелось бы.

Пока пудель шел на поправку, ему почти нечего было делать, кроме как лежать на подстилке и думать о жизни: о своей жизни, о жизни вообще. Это причиняло ему боль, потому что мысли неизбежно возвращались к той ночи, когда его предали. Его предал пес со свисающей мордой. Мэжнун открыл ему свои мысли и сердце, стараясь выразить себя, чувствуя их родство. В ответ же пес со свисающей мордой попытался его убить. И все же иногда Мэжнуну чудилось, что другие псы правильно поступили, напав на него. Он так отдалился от своих инстинктов, что стало неясно – даже ему самому, – заслуживает ли он жить как собака.

На протяжении нескольких месяцев единственным, что отвлекало пса от порой болезненных размышлений, были его новые хозяева. Они очаровывали и разочаровывали в равной степени. Если бы его попросили охарактеризовать мужчину и женщину, что бы он ответил? Как, к примеру, рассказать об их запахах – еды и пота, перебиваемых чем-то трудноопределимым? Обычно от хозяев пахло чем-то необычным, но больше всего Мэжнуну нравился их запах, когда они спаривались. Он был резким, настоящим и успокаивающим, так что после того, как мужчина и женщина перенесли лежанку пса в свою спальню, его сон стал крепче, запах их совокупления действовал на него как успокоительное. Он постепенно узнавал все больше об их языке, выходя за рамки базовых понятий. Для начала он разобрался в нюансах тона. Например, один человек говорит с другим, его голос идет наверх, и чувствуется ожидание, пока тот, к кому обратились, не заговорит в ответ. Тон, казалось, значил больше, чем слова. Было всегда немного странно, когда хозяева обращались с той же восходящей интонацией к нему, словно ожидая ответа, словно рассчитывая, что