Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Его сожрали, – сказал Яго и улыбнулся: по лицу купца прокатилась волна ужаса.
– Крысы? – уточнил Антонио. – Если он так долго пролежал там мертвым, я бы не удивился…
– Да, они – но после того, как кто-то оторвал ему голову, отъел руки, схарчил печень и сердце.
– Значит, не крысы?
– Кости в руках его расщепились. Я как-то видел человека, чью руку вырвало якорной цепью. У Брабанцио кости выглядели так же. – Яго порылся у себя в поясе и вытащил длинный, причудливо изогнутый черный клык, в половину своего большого пальца. – Нет, Антонио, то были не крысы. Вот что вытащили из того, что некогда было его ягодицей.
– Ему и задницу съели?
– Понадкусывали.
– И Порция все это видела?
– Челядь ее не пустила. Побоялись того, что может таиться в темноте. Я на него взглянул первым. Обернул его в мантию, пока не спустились другие. Сказал, что он споткнулся, упал и его съели крысы. Ведро и мастерок спрятал глубже в подвале. Никто не усомнится.
– Значит, вы думаете, дурак до сих пор замурован в подвале?
– Стена была цела. Вы услали прочь того здоровенного балбеса, что прислуживал дураку, не так ли?
– Послал ему поддельную записку от дурака на следующий же день. Мой подопечный Бассанио устроил дело так, что верзилу и обезьяну погрузят на судно до Марселя, и заплатил за их переезд. Считаете, это мог сделать Самородок?[16]
Яго огладил бороду.
– Нет, он, конечно, силен, но для того, чтоб эдак поступить с сенатором, требовалось зверство, непосильное даже для разъяренного межеумка. Даже будь он вооружен зубами и костями. То было животное.
– Значит, обезьянка?
– Да, Антонио. Сенатору оторвала башку крохотная, блядь, мартышка в шутовском трико. И печенью закусила.
– Пижон, – сказал Антонио.
– Кто?
– Обезьянку зовут Пижон.
– Да пошли вы к черту с этой обезьянкой, а? Что у вас за одержимость? Оставили бы ее себе, и дело с концом.
– Мне нужно было обставить отъезд дурака достоверно, верно? – сказал Антонио. – Никто не станет уезжать без своей обезьянки. А кроме того, я уважаемый венецианский купец. Обезьянку я себе позволить не могу, будет выглядеть легкомысленно.
– Пс-с-ст, прошу прощенья, синьор. – Один торговец пряностями выглянул из своего ларька. – Но я бы мог раздобыть вам обезьянку.
– Ох, ебать-колотить, – вздохнул Яго.
– Весьма деликатно, синьор. – Торговец перешел на заговорщический шепот. – Себе ее оставите, или только на ночь можно взять, если пожелаете. Мой человек придет за нею утром.
– Нет, – сказал Антонио. – У меня нет нужды…
– Ты сколько успел расслышать? – обратился Яго к негоцианту.
– О желании Антонио выебать обезьянку мне не известно ничего. – Физиономия торговца цвела невинностью, а в глазах сияло блаженное неведенье.
– Я вовсе не… – Антонио снял обвислую шелковую шляпу и теперь обмахивался ею – весь лоб у него вдруг вспотел.
– А помимо ебли мартышек что?
– О безголовом сенаторе – ни звука, – отвечал негоциант.
– Уплатите ему, – велел Яго.
– Я вовсе не… – начал Антонио.
– Двадцать дукатов? – Яго вскинул торговцу пряностями исшрамленной бровью.
Тот пожал плечами, словно бы давая понять, что в какой-нибудь другой земле, где у него не голодают дети, где его не пилит жена, двадцати дукатов, вероятно, и хватило бы, чтоб он забыл то, чего толком-то и не расслышал, но тут, в Венеции, сейчас, ну, синьор, человек несет расходы, сами понимаете, и…
– Или я тебя убью, – произнес Яго, уронив руку на кинжал.
– Нигде и никогда еще не было цены идеальнее двадцати дукатов, – сказал торговец.
– Уплатите ему. – Яго не спускал руки с кинжала, а взгляда – с торговца пряностями, пока Антонио рылся в кошеле и выуживал оттуда монеты.
– И если хоть слово о том, что здесь происходило, сорвется с твоих уст, право на жизнь ты потеряешь. Семья твоя – тоже.
– Почем я знаю, а вдруг вы меня все равно убьете? – спросил торговец.
– Потому что Антонио дал тебе двадцать дукатов, – ответил Яго. – А Антонио человек честный.
– Я он, – подтвердил Антонио. Он отсчитал монеты в ладонь негоцианта. – Честный человек, которого совершенно не интересуют обезьянки.
Яго приобнял Антонио и повел в другой угол рынка.
– Убить все равно, возможно, потребуется.
– Если вы его намерены убить, я б лучше сберег свои двадцать дукатов.
– Двадцать дукатов – ваш штраф за то, что вы такой дерьмовый заговорщик. Глупо было встречаться на Риальто.
– Откуда мне было знать, что вы заговорите об убийстве? Почему это я всегда платить должен?
– Деньги – ваш амулет, Антонио. А он нам может понадобиться в изобилии – покупать ту власть, что мы утратили вместе с Брабанцио. Нам нужен другой сенатор в Малом совете.
– Если б я распоряжался таким богатством, чтобы покупать сенаторов, мне бы для поддержки состояния не требовалась война. А наши замыслы не поддерживает никто из оставшихся пяти членов совета. Их всех язвит наш разгром генуэзцами. Боюсь, дело у нас не выгорит.
– Выгорит, если удержим за собой место Брабанцио.
– Быть может, еще год назад мы б выдвинули своего кандидата на голосование, раздали бы взятки, но стоило дожу объявить о наследовании мест в сенате, как у нас не осталось ни единого шанса. Место Брабанцио отойдет его старшему сыну, а раз сына у него нет, то мужу старшей… ох ё-ё. – Антонио вынырнул из-под руки солдата и попятился от него.
– Оно отойдет мавру, – сказал Яго. – Место Брабанцио в сенате унаследует Отелло.
Антонио огляделся, надеясь, что друзья его появятся волшебным манером из толпы и спасут его от гнева Яго, который чувствовался в закаменевшем хмуром челе солдата.
– Если желаете, можете сходить убить торговца пряностями, хоть сейчас. Я-то не очень про убийства, но из меня получится превосходный свидетель.
Яго воздел палец, и Антонио умолк.
– Если не подойдет муж первой дочери, мы должны сделать первой дочь вторую.
– Порцию?
– Вестимо, она нас знает. Она нам доверяет и поступит, как мы велим.
– Но она же не замужем, а Отелло и Дездемона сейчас вообще на Корсике. Дож наверняка их призовет.
– Отозвать своего генерала с поля боя? Это мы посмотрим. Но весть отправят с надежным офицером. Сумеете найти для Порции пристойного ухажера, чтобы стал нашим сенатором?