Несколькими часами позже зазвучали первые стоны, в самом скором времени перешедшие в крики. У всех резко повысилась температура; у многих открылись кровавые понос и рвота. Заботливым санитарам приходилось быть начеку и следить, чтобы никто из испытуемых не захлебнулся. Им пришлось освободить по одной руке, чтобы дети могли хотя бы повернуться на бок.

Все напускное добродушие доктора и персонала улетучилось, как надоевший мираж. Палата превратилась в ад.

Санитары проклинали больных и, как умели, обрисовывали их недалекое будущее. Говорили по-немецки, но интонаций хватало, чтобы уловить общую направленность сказанного.

Вопли разносились далеко за пределы амбулатории, и Валентино подумал, что со следующей партией номер с благодарностью от Великой Германии не пройдет. Что ж – оно и легче. Ему и без того наскучил весь этот балаган.

К вечеру в палату наведался сильно выпивший фон Троттнов.

В расстегнутом кителе, в сбитой на затылок фуражке, он остановился в дверях и мутным взором уставился на пациентов. Примерно половина из них корчилась в судорогах. Подоспевший Валентино горестно посетовал на невозможность лабораторных исследований.

– Анализов, – пояснил он в ответ на недоуменный взгляд коменданта.

Тот осклабился:

– Не открыть ли для них госпиталь?

Доктор Баутце рассмеялся дробным смешком.

Научное исследование, безусловно, требовало лабораторных данных. Но руководство не требовало подобных тонкостей. Оно подходило к делу, так сказать, феноменологически. Выжил – вот и есть результат; сдох – то же самое. Валентино справедливо полагал, что если в анализах и возникнет необходимость, то лишь позднее, когда будут выявлены самые стойкие.

Он, правда, был убежден, что даже самые стойкие вряд ли доживут до анализов. В лучшем случае, они просто продержатся дольше других.

Пошатываясь, комендант направился к больным. В руке у него была наполовину опорожненная бутылка шнапса.

– Осторожнее, герр комендант. – Валентино предупреждающе выставил ладонь. – Это заразно...

– Ничего страшного... сейчас я устрою им дезинфекцию...

Фон Троттнов поочередно останавливался у каждой койки и поливал детей спиртным, избегая при этом до них дотрагиваться. Иногда ему везло, и он ухитрялся попасть в распахнутые, кричащие рты.

Валентино не препятствовал этой приятной забаве. Он не видел, чем она может помешать опыту.

– Нельзя ли велеть им сплясать? – осведомился комендант и радостно заржал.

Ему представилась уморительная картина. Немцы любят потанцевать, а новейшая идеология, она же культура, приучила их веселиться при виде разного рода подневольных танцев. Когда изнемогающие от желудочного расстройства заморыши заковыляют гуськом, приплясывая, это будет забавное зрелище.

Валентино ответил отказом.

– Никак нельзя, герр комендант. Они сдохнут от физического напряжения, а должны – от болезни. В Берлине нас не поймут.

– В Берлине никто не узнает!

– Вы в этом уверены?

Фон Троттнов уже позабыл о своих танцевальных фантазиях. Он вдруг схватился за лицо, нагнулся, и шнапс хлынул из него пополам с офицерской закуской.

Валентино пришел в восторг:

– Герр комендант! Не угодно ли прилечь рядом? Отплевываясь, тот вышел из палаты, и доктор вскоре услышал, как герр комендант споткнулся на крыльце и загремел со ступенек, отчаянно сквернословя. Валентино сделал знак санитарам, и те бросились вытирать за приболевшей администрацией.

...Сережка видел происходящее, но ему не было дела ни до коменданта, ни до Валентино, ни до всего прочего. Его сотрясал озноб. В голове проносились огненные колесницы, влекомые чудовищами, и восседали в них чудовища еще худшие. Монстры надвигались на пике болей и растворялись где-то в затылке – с тем, чтобы сразу нарисоваться снова.

В скором времени начались судороги, а потом у Сережки развился эпилептический припадок. Он прикусил язык, обмочился. Валентино не сделал ни малейшей попытки прекратить приступ, он наблюдал. Распорядился лишь об одном: следить, чтобы «подопытный материал» не задохнулся.

Санитары, чтобы у мальчика не запал язык, применили надежный испытанный метод: ножом разжали Остапенко зубы, кое-как вытянули язык и прикололи булавкой к воротнику пижамы – той же робы, только до сегодняшнего дня чистой.

...Худая, как скелет, украинская девчонка с трудно произносимой фамилией Черединченко умерла первой, вскоре после полуночи.

Ее небрежно выволокли за ноги, словно окончательно уничтожая миф о личной заботе фюрера. Впрочем, этого мифа и так уже не существовало.

К утру умерли Штребко и Плужек.

У обитателей лагеря кровь стыла в жилах от криков, несшихся из епархии лагерного здравоохранителя.

...Валентино, выспавшийся и благоухающий одеколоном, провел утренний осмотр, сделал записи. Поразмыслив немного, он решил не затягивать время – койкам не след пустовать. Санаторием уже никого не обманешь, да и ни к чему это – можно было и с этими не церемониться; Валентино теперь вовсю распоясался. Среди возбудителей, присланных из центра, не было ни одного, что мог бы передаваться воздушно-капельным путем. Поэтому не было риска, что новички подцепят хворь... да хоть бы и подцепили. Ведь им ее же и привьют...

Поэтому Валентино распорядился наладить конвейер.

На место умерших немедленно укладывали новеньких – то есть уже «стареньких», каким-то чудом выживших на каторжных работах. Их сразу же начинали откармливать, «восстанавливая потенциал». Он же иммунитет.

Поначалу Валентино опасался, что вид умирающих отрицательно скажется на физическом состоянии «нового материала», но быстро успокоился. В конце концов, для проводившейся процедуры не были прописаны стандарты, а значит, небольшие отклонения вполне допускались.

...Когда из первой группы в живых остался один Остапенко, Валентино приказал санитарам не истязать его без нужды. Ему даже самому сделалось любопытно. Шли уже четвертые сутки, а бравый юнге непостижимым образом оставался в живых! Такая выносливость заслуживала определенных поблажек. Кроме того, Остапенко явно претендовал на роль кандидата, успешно выдержавшего экзамен, и снисходительность по отношению к нему казалась целесообразной. Его следовало беречь, иначе предъявить будет нечего, и Берлин может остаться недовольным.

На пятые сутки Валентино Баутце осмелился выйти на связь с руководством.

Он рапортовал о положении дел и осведомлялся о дальнейших шагах. Как поступить с выносливым экземпляром? Подвергать ли его новым испытаниям? Оказывать ли ему медицинскую помощь?

Центр ответил директивой: испытания в отношении экземпляра прекратить, но помощи не оказывать. Особь должна выкарабкаться сама – или естественным образом отправиться в преисподнюю следом за остальными.