Входная дверь была заперта на ключ. Французская мебель, бархатная обивка которой посерела от плесени, задвинута в дальний угол, гобелены, фарфор и старинные часы проданы, а в обнаженных комнатах развешаны холщовые гамаки, в которых легче переносить жару. Маркиз больше не ходил ни к мессе, ни в другие святые места, не нес на плечах паланкина со скульптурным образом Всевышнего в церковных шествиях, не соблюдал праздников и постов, хотя продолжал регулярно делать пожертвования и приносить дары церкви. Его постоянным прибежищем служил гамак — иногда в спальне, если одолевала августовская жара, а чаще — в сьесту под апельсиновыми деревьями сада. Полоумные соседки бросали в него корки хлеба и отпускали в его адрес ласковые непристойности, но когда власти, в угоду маркизу, предложили переселить это беспокойное заведение в другое место, он поблагодарил, но предложения не принял.

Милашка Оливия, до глубины души тронутая несчастьями, свалившимися на ее бывшего жениха, утешалась мечтами о том, чего у нее не было, но могло быть. При любой возможности она проникала в апельсиновый сад, а оттуда в дом. Ей удалось приручить добрым словом и жирным куском цепных псов и очень нравилось в ночные часы заниматься уборкой этого дома, как собственного: подметать вениками из альбааки полы до единой соринки и развешивать в спальнях связки чеснока от москитов. Доминга, подмечавшая в доме любую мелочь, умерла, так и не узнав, почему в коридорах по утрам меньше грязи, чем накануне, а вещи часто меняются местами. Лишь спустя почти год после кончины супруги маркиз впервые застал Милашку Оливию в кухне за мытьем посуды, оставшейся, по ее мнению, недомытой рабами.

— Не думал, что ты опустишься до такого, — сказал он ей.

— Что делать, если и ты, бедняга, остался таким же, каким был, — ответила она.

Вот так возобновилась запретная дружба, которая только единожды почти обратилась в любовь. Обычно они разговаривали до рассвета, не строя планов и не предъявляя друг к другу претензий, как свыкнувшаяся с судьбой супружеская пара, которая живет как живется. Они считали себя счастливыми и скорее всего таковыми и были, пока наконец кто-то из них не обронил лишнего слова или не сделал ненужного шага, и тогда ночью разразился такой скандал с битьем посуды, что даже цепные псы поджали хвосты. Все вернулось к исходной точке, и Милашка Оливия надолго исчезла из дома.

Маркиз успел ей признаться, что его презрение ко всем благам земным и изменение образа жизни объясняются не чрезмерной набожностью, а страхом душевным, который возник от внезапной утраты веры, когда он увидел обугленное молнией тело супруги. Милашка Оливия предложила ему себя в утешение. Она обещала быть покорной рабой и на кухне, и в постели. Но он отринул соблазн.

— Я больше никогда не женюсь, — поклялся он.

Однако ранее чем через год он сочетался тайным браком с Бернардой Кабрера, дочерью бывшего надсмотрщика за рабами, преуспевшего затем в торговле заморскими товарами. Они познакомились в тот день, когда торговец поручил Бернарде доставить хозяину маринованную сельдь и черные маслины, которые так любила донья Олалия, а когда последняя скончалась, Бернарда продолжала приносить деликатесы хозяину. Однажды после полудня Бернарда нашла его в гамаке под апельсинами и без запинки прочитала по его левой руке его дальнейшую судьбу. Маркиз так вдохновился своим прекрасным будущим, что стал ежедневно приглашать ее в часы сьесты, и хотя продавать ей ему было нечего, он в течение двух последующих недель наслаждался тем, что не надо было ни о чем заботиться. Главную заботу она взяла на себя. Одним прыжком вскочила на него, лежащего в гамаке, как в седло, и слегка придушила фалдами его же персидского халата. Затем привела в чувство и управилась с ним так пылко и так умело, как он и мечтать не мог, вяло ублажая себя сиротливыми холостяцкими манипуляциями, а далее без особого труда она лишила его невинности. Ему в ту пору было пятьдесят два года, ей — двадцать три, но разница в возрасте не была ничему помехой.

Они занимались любовью в часы сьесты спешно и бездушно, под благодатной сенью апельсиновых деревьев. Полоумные девы подбадривали их с террасы бесстыжими куплетами, а каждый успех встречали шумными аплодисментами. Прежде чем маркиз опомнился и понял, какому риску он себя подвергает, Бернарда ошеломила его сообщением о том, что она уже на втором месяце беременности, и напомнила ему, что она не чернокожая раба, а дочь цивилизованного индейца и белой дамы из Кастилии, и, чтобы ему со всем его благородством не осрамиться перед людьми, он должен сочетаться с ней законным браком. Маркиз тянул с ответом до тех пор, пока ее отец не постучал к нему в дверь в час сьесты с древним аркебузом на плече. Речь индейца была плавной, телодвижения мягкими, и в конце концов он протянул оружие маркизу, не глядя тому в лицо.

— Вы знаете, что это такое, сеньор маркиз?

Маркиз вертел аркебуз в руках, не ведая, что с ним делать.

— Насколько я могу судить, это, кажется, аркебуз, — сказал он и добавил с нескрываемым любопытством: — Для чего он нужен?

— Для защиты от пиратов, сеньор, — ответил индеец, все еще кося глазами в сторону. — Я принес его сюда на тот случай, если ваша милость пожелает убить меня раньше, чем я убью вас.

И взглянул в лицо маркизу. Глаза у индейца были грустные и сонливые, но маркиз понял то, о чем, собственно, идет речь. Он вернул аркебуз и пригласил гостя войти, чтобы заключить мирный договор. Два дня спустя падре из соседней церкви освятил брачные узы в присутствии ее родителей и родственников обеих сторон. По окончании обряда вынырнула откуда ни возьмись старая Сагунта и увенчала новобрачных гирляндами на долгое счастье.

Одним дождливым сумрачным утром родился под знаком Стрельца семимесячный хилый ребенок — Мария Анхела. Она походила на бесцветного головастика, шею которого, грозя задушить, стиснула пуповина.

— Девочка, — сказала повивальная бабка. — Но ей не жить.

И тут Доминга дала всем своим святым обет: если девочка выживет, не стричь ей волосы до самой ее свадьбы. Едва она произнесла эти слова, как ребенок запищал, и Доминга в радости пропела: «Быть ей святой, быть святой». Маркиз, увидев дочку уже одетой и умытой, предрек ей не такое светлое будущее: «Быть ей потаскухой, если Бог даст ей жизнь и здоровье».

Девочка, дочь знатного сеньора и плебейки, росла беспризорной. Мать возненавидела ее с того — первого и последнего — раза, когда приложила дочку к груди; она велела убрать младенца с глаз долой, боясь, как бы вдруг не убить. Доминга выходила девочку, крестила именем Иисуса и посвятила Олокуну, африканскому божеству неустановленного пола и такого страшного, что видеть его разрешалось только во сне, да и то со спины. Отправленная жить во двор к невольникам Мария Анхела научилась танцевать раньше, чем говорить, и заговорила сразу на трех африканских языках, приучилась пить натощак петушиную кровь и шнырять меж людей самым незаметным образом, как привидение. Благодаря Доминге она оказалась в суетливой компании черных рабынь, служанок-метисок, индеанок на побегушках, и все они купали ее в своей святой воде, очищали вербеной бога Емайя и вдохновенно ухаживали за ее густыми волосами, которые к пяти годам доходили ей до пояса. Мало-помалу невольницы стали украшать девочку ожерельями самых разных богов: до шестнадцати таких украшений болталось у нее на шее.