На запад вел широкий тракт, распадавшийся на два: в Венгрию и Польшу. Там, по утверждению Близняты Чуба, была цивилизация, особенно у латынян, фрязинов и германцев – банки, академии, печатни, паровые дороги, билдинги в сто этажей, кабаки, где бабы пляшут голышом, и всякие иные чудеса. Не так далеко от Руси, много понятнее, чем Китай, и очень, очень соблазнительно… Туда и оконце рубить, подумал государь Владимир, вздыхая и оглядывая город.

Площадь и Княжий спуск, что шел от площади к торговым рядам, казались безлюдными и тихими – в этот поздний час их охраняла варяжская гвардия, и киевляне сюда благоразумно не совались. Над Торжищем плыл дымок из труб харчевен и трактиров, слышался многоголосый гул, ржание коней, грохот колес о мостовую, а временами – пьяные выкрики. Там всю ночь мерцали огни и суетился торговый народец: кто покупал, кто продавал, кто жульничал, кто пил и в драку лез, чтобы пробудиться на заре обобранным дочиста у тиунов в холодной. Гончарный конец, Кожевенный, Мельничный, Ткацкий уже спали, но в Литейном полыхал огонь, суетились дюжие работники, черные от угольной пыли, неугасимое пламя ярилось в домнах, ручейки металла текли в изложницы. В Купчинской слободе гуляли, то ли свадьба там справлялась, то ли поминки, то ли какой миллионщик из новорусских катал гулящих девок на тройке с бубенцами, с шиком поливая улицы фряжским шипучим вином. Гуляли широко и шумно, не заботясь о благочинии и не боясь надзиравших за ним тиунов – в той слободе тиуны были прикормлены, кланялись за любой объедок с господского стола. На окраинных заставах стояли в карауле часовые и молодцы из таможенной службы, проверяли груз и купцов, глядели, не везут ли что недозволенное. Зорко глядели, изымая запретный товарец в свои бездонные карманы.

В темном киевском переулке раздевали прохожего. Он кричал: «Рятуйте, люди добрые!» – да никто не отзывался. Кричал он долго, пока не сунули меж ребер нож.

Князь того крика не слышал. Город велик, концы долгие…

* * *

Утром, как было велено, явился сотник Хайло в Сыскную Избу за инструкциями. Наставляли его Близнята Чуб с боярином Лаврухой, и оказалось, что не войну с каганом замыслил князь, а дело духовное, богоугодное. Осталось только выбрать нужных богов, а старых порубить да в Днепр сбросить. Для Хайла что старые боги, что новые были как подштанники козлу. Конечно, народ в Египте чтил богов, Осириса и Амона, Исиду, Сохмет и прочих Анубисов с Горами, но наемники полагались лишь на удачу и своих командиров. Что до чезу Хенеб-ка, он, как помнилось Хайлу, богам не молился, а рассказывал истории о египетском князе по имени Синухет. Тот князь, живший в глубокой древности, был искусным воином и великим героем, и чезу его очень уважал.

Государеву грамоту в сафьяновом футляре Близнята лично передал, а в канцелярии Избы отсыпали Хайлу триста кун на пропитание и отдельно двадцать на сбрую и седло. Еще вручили нашивки сотника и приказ воеводы казацкому старшине Ермолаю насчет эскорта. Сунув в торбу письма и деньги, Хайло разыскал Свенельда и Чурилу, воина из своего десятка, и велел им готовиться в путь. Затем отправился на Торжище.

Шел он Княжим спуском, пролегавшим от Дворцовой площади к торговым рядам. Сыскная Изба стояла в самом его начале, неподалеку от Святого Капища, над которым, как обычно, клубился дымок – волхвы резали коз да овец, жгли мясо и мазали идолов кровью. Очень подходящее соседство для Избы! Избой ее называли по старинке и в отличие от приказов, а по виду то была приземистая каменная башня в три этажа с обширным подвалом. Там находилась пыточная, и временами, при строгом допросе супостатов и смутьянов, неслись из подвала такие вопли, что в народе башня прозывалась Веселухой. Зато кровью не пахло – смрад от костров, что горели на капище, перешибал любые запахи.

Ниже Сыскной Избы торчало здание Большой Государственной Думы, а рядом – Приказ почт и телеграфа с лепным изображением крылатого Змея Горыныча. Дальше, по обе стороны спуска, тянулись другие присутственные места: приказы, банки, городская управа, Оружейный и Конюшенный дворы и воинские казармы. Средь этих строений, похожих на большие кирпичи, щедро обставленные колоннами, встречались дома позатейливее, особняки бояр, иноземных послов, важных чиновников и родичей князя. Купечество сюда не допускалось, даже с немереными капиталами – купцы и промышленники селились на юге, в Купчинской слободе.

По другую сторону Днепра, за мостом, виднелось взлетное поле с причальными мачтами, туши воздушных кораблей и плывущий в небе цеппелин – крохотный, золотистый, точно брошенный солнцем луч. А на этом берегу лежал за Торжищем город: паутина улиц и переулков, тысячи домов, домишек и лачуг, постоялые дворы, стекольные, гончарные и ткацкие мастерские, кузни и железоплавильные печи, пороховые мельницы, угольные склады, амбары с сеном и зерном, кабаки и иные заведения, где киевский люд мог закусить и выпить. Правда, в последние годы больше пили, чем закусывали – на закуску у киевлян не хватало. Обнищал народец на Руси – конечно, не считая новых русских.

Спустившись к Торжищу, Хайло обогнул здание Новеградского банка, прошел мимо пивных и рюмочных, мимо лавок с чистым товаром, книжками да газетами, табаком да перцем, мимо рыбных, мясных и молочных рядов, мимо торговцев медом и солью, квасом и сбитнем, мимо прилавков с пирогами, бубликами и блинами. За ними тянулись другие ряды, с посудой и мебелью, полотном, целебными травами и бальзамами, бусами, перстнями и другими безделками, любезными женам и девицам. Потом начинался кузнечный ряд, а дальше стояли гостиные дворы, где торговля шла по-крупному – лесом, льном, пенькой, зерном, пушниной и изделиями из металла. Между лавок, в толпе покупающих и продающих, важно вышагивали тиуны, шныряли воришки, голосили, взывая к милосердию, нищие, шатались подозрительные типы в нахлобученных по брови колпаках – кое-кто даже с рваными ноздрями. Много было чужаков, выходцев с Кавказа, варягов и фрязинов, а еще хазар и прочих степняков. Много, но все-таки меньше обычного, да и местные чаще приглядывались, чем покупали – оскудело Торжище в последние годы.

Оставив за спиной пеструю толпу, сотник свернул в почти пустые шорные ряды и вскоре очутился в лавке мастера Збыха. В эту часть Торжища без нужды не ходили – здесь висел густой запах свежевыделанных кож и тянуло жутким смрадом от дубильных чанов. Кроме того, шорники и кожемяки были известны своим неприветливым нравом, вспыльчивостью и тяжелыми кулаками.

– Чего явился, десятник? – проворчал вместо приветствия мастер Збых, мужик гренадерского роста.

– Сотник, – поправил Хайло, показав нашивки. – В дорогу собираюсь. Седло и сбрую мне! Лучшие, с медными бляхами!

– Деньги покажь, – мрачно ответствовал Збых. – Знаю я вас, княжих людишек! Норовите все получше, но задаром!

Хайло высыпал в его загребущую лапу пятнадцать кун, добавил еще две после торговли, выбрал сбрую с седлом и торопливо удалился, стараясь дышать пореже. Три куны, что остались от княжеских щедрот, он потратил на гостинец лапушке – купил перстенек с чародейным камнем яхонтом.

* * *

Когда широкая спина сотника затерялась в толпе, Збых, оставив лавку на зорких приказчиков, скрылся за дверью, что вела на склад с товаром. Здесь по стенам были развешаны ремни, стремена и уздечки, на полках громоздились седла, лежали рулоны кож для обивки кресел и диванов, плети, бичи, стремена и другие изделия. Запах стоял мерзкий, но двое гостей мастера, сидевших на лавке, даже не морщились – видимо, привыкли.