2/III-65.

Дорогая Надежда Яковлевна, помнится, я все свои письма в Тарусу адресовала на обе половины дома – Вам и Оттенам. И обращалась, наверно, так: «Мои дорогие» – или что-нибудь в этом роде. Отвечать порознь у меня просто не было сил – физических. А теперь они потихоньку прибывают.

Я уже не желтая: белая.

Кончился мучительный курс лечения заморским лекарством.[213] Я на ногах. Хожу по коридорам, подолгу стою у окошка и гляжу на снег, на лыжников, на деревья. Я захотела есть, черт подери! И когда мне прислали Полиных[214] моченых яблок, я была просто счастлива – передайте ей это, пожалуйста. Мне очень повезло в этой больнице: большую часть времени я провела в очень маленькой, но отдельной палате. И меня то и дело спрашивают:

– А вам не скучно одной?

Не так давно к нам зашел врач и сообщил, что мне придется перейти в общую палату, а в мою привезут тяжело-больную. Я, разумеется, собралась и пошла, подумав: пора и честь знать. Только я устроилась в новой палате – ну, прошло минут сорок, не более, приходит сестра-хозяйка и говорит:

– Пошли назад.

– ?!!!

– А старушка преставилась. Померла. Всё.

И я поплелась назад. И все меня спрашивали:

– А вам не страшно будет? Вам как – ничего?..

Я тупо отвечала:

– Я постараюсь об этом не думать.

И не думала: жалко ее, она, бедняга, переехала в новую палату, чтобы умереть там. Но я ее не видела – не привыкла – не полюбила – и я сказала себе: не думать.

И опять я одна. Это, конечно, не домашнее, не тарусское одиночество, оно – больничное, однако – одиночество, и я радуюсь ему каждый день.

Что же до того, что мысли, толчки, понимание людей зарождается только в общении с людьми, то скажу Вам: я повесть свою начала после поездки во Псков и разговора с Вами.

Я долго ходила, думала. Носила в себе, но чего-то главного всё не могла, не могла додумать. Потом мы с Вами повидались и без помех о многом говорили, и, уезжая, я знала, что сяду за работу.

Если Вы меня спросите, что именно я додумала и поняла, я ответить не сумею. Нечто очень важное. То, без чего я не могла начать. А именно – Бог его знает.

Похоже, что я числа 10-го марта буду дома. Если ничего не произойдет с кровью. (Заморское лекарство может оказать влияние на состав крови. Тогда начнут переливать кровь, и всё такое прочее, и задержат. Если же анализы крови ничего такого угрожающего не покажут, меня отпустят.)

Что будет со мной потом – Москва ли, Переделкино ли – не знаю[215]. Надо сначала вернуться и оглядеться. Одно хорошо, и прекрасно, и замечательно: мое депутатство кончилось. Какая гора с плеч! Вернусь домой, перепечатаю свои депутатские блокноты и подарю Вам.

Сашки живут замечательно: дружно и весело. Но загадывать боязно. Вокруг все разводятся – и молодые, и старые. Раскалываются браки, которые казались очень прочными и дружными.

Но пока у них (у Сашек) славно.

Целую Вас, дорогой друг, и очень люблю. И очень хочу видеть. И поговорить.

Обнимаю Вас.

Фрида

Фрида Вигдорова. Осень 1958 г. Фото С. А. Круглова

Ф.А. с дочерьми: слева – Саша, справа – Галя. 1958 г.

Ф.А. Осень 1958 г. Фото С. А. Круглова

Брат Ф.А. И. А. Вигдоров дома на побывке. Слева – мать Ф.А. и И.А. С. Б. Вигдорова, сверху – Галя, снизу – Саша. 1944 г.

Слева направо: Ф.А., Р. Е. Облонская, Н. Я. Галь. Осень 1958 г. Фото С. А. Круглова

Л. К. Чуковская. 1965 г. Фото из архива семьи Чуковских

Е. Г. Эткинд. Конец 60-х годов

И. Грекова. Конец 60-х – начало 70-х годов

О. Г. Чайковская. 1960-е годы

А. Я. Бруштейн. 1960-е годы. Из семейного архива Е. А. Болотовой, правнучки А. Я. Бруштейн

Н. Г. Долинина. Лето 1968 г. Фото А. С. Киселева

К. И. Видре. 1960-е годы

Н. Я. Мандельштам, ее брат Е. Я. Хазин и П. Ф. Стёпина («тетя Поля»). Таруса, 60-е годы