– Уважлива – это по-нашему не уважительно, а внимательно, – усмехнулась та. – Да что с вас взять! Ладно, говори: чего тебе надо?

Она перешла на русский язык без малейшего затруднения.

– Как вас зовут? – спросила Тоня.

Чем дольше она разговаривала с этой женщиной, тем, как ни странно, увереннее себя чувствовала. И вдруг, словно со стороны на себя взглянув, она поняла, из чего происходит такая неожиданная уверенность... Когда она смотрела в эти неласковые, как у Кастуся, глаза, чувство ее было прямо противоположно тому, которое охватывало ее с ним самим. По отношению к его матери это была только прямая, твердая, с трудом сдерживаемая злость. Почему, за что? Этого Тоня не знала. Но злость была такой определенной, такой ей знакомой, что не узнать ее она не могла.

– Христина Францевна, – помолчав, точно решая, надо ли представляться этой неказистой девице, ответила та.

Тоне показалось, что при этом она посмотрела на нее внимательнее, чем прежде. Впрочем, трудно было сказать это наверняка, слишком непроницаемое у нее было лицо.

– А меня Тоня. Да вы, наверное, сами знаете.

– Знаю.

– Мне ничего от вас не надо.

– От меня – понятно. А от него?

– И от него.

– Кому другому расскажешь! Вам, москалям, от всех что-нибудь да надо. На ходу подметки рвете.

– Я не рву.

– Праведница?

– Да нет, – пожала плечами Тоня. – Просто мне не нужны... подметки.

И вдруг эта суровая женщина, хлеставшая ее резкими, как удары, вопросами, засмеялась. Смех у нее был негромкий и, пожалуй, неприятный – слишком хриплый, похоже, от привычки к грубому куреву. Но лицо ее, как только она засмеялась, изменилось до неузнаваемости. Не то чтобы смягчились его черты, просто в нем появилось что-то живое, человеческое. До сих пор же оно напоминало лицо античной статуи. Богини Немезиды – Тоня видела ее в Музее изобразительных искусств. Лишь глубокие морщины, которыми было изрезано все лицо, делали это впечатление чуть менее явным.

Но теперь лицо ее изменилось.

– Откуда гонор такой у тебя? – спросила она. – Ну, садись. Закуришь?

– Нет, спасибо.

Мать Кастуся села на бревна, лежащие под стеной пуни. Фонарь она поставила на землю, и теперь он освещал ее лицо снизу.

«Как из преисподней», – подумала Тоня.

Она осталась стоять.

– Все равно придется дымом подышать, – сказала Христина Францевна. – Я привыкла, долго без цигарки не могу.

Она достала из глубокого кармана юбки, сшитой из чертовой кожи, кисет и обрывок газеты, одним неуловимым движением свернула «козью ножку» и затянулась едким дымом. Тоня с трудом удержалась от кашля и прижала ладонь к горлу, чтобы незаметно было, как его сводят спазмы. Христина Францевна покосилась на нее, но дым выпускать в сторону не стала.

И первой нарушила молчание.

– Уезжай отсюда, – с прищуром глядя даже не мимо, а как-то сквозь Тоню, сказала она. – Утром прямо и уезжай.

– А если не уеду? – Тоне почему-то показался особенно оскорбительным этот не удостаивающий ее вниманием взгляд. – Что тогда сделаете?

– На руках точно не понесу, – усмехнулась Христина Францевна. – Так ведь смысла ж тебе нет оставаться. Будто не понимаешь.

– А вдруг не понимаю?

– За дурочку меня не держи. Все ты понимаешь.

– Понимаю, конечно, – тихо сказала Тоня. – Но сил нет от него оторваться. Вы не волнуйтесь. Навсегда же все равно не останусь. Месяц туда, месяц сюда...

– Это тебе туда-сюда без разницы. – Теперь в ее голосе прозвучала не насмешка, а нескрываемая ненависть. – Сучка ты московская! Привыкли, что мы как цацки ваши. Кто он для таких, как ты? Мужик, быдло деревенское, чего с ним нянькаться! Месяц лишний поиграться охота?

Волна ее ненависти была так сильна и, главное, так справедлива, что Тоня почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она опустила голову и села на бревно, лежащее отдельно от других, прямо напротив Христины Францевны. Теперь их глаза тоже оказались прямо напротив друг друга, ни одна не могла отвести взгляд. И ни одна не хотела.

– Но я же семью его не разрушаю, – виновато пробормотала Тоня. – Мы с ним побудем еще... сколько он захочет, и я уеду. Жена его даже не узнала бы, если б не сплетни! – совсем уж оправдывающимся тоном добавила она.

– Жена? – усмехнулась Христина Францевна. – Насрать мне на его жену.

– Но... как же? – удивленно проговорила Тоня.

– А так же. Вот она так точно мужичка, няма за каго убивацца. Пусть спасибо скажет, что в жизни пашанцавала... повезло. Я тебе про него говорю, про Кастуся. Неглупая ты вроде, глаза у тебя людские. Няужо не понимаешь, что сердце он себе надорвет? И так избедовался весь, глядзець жа на яго цяжка!

Теперь в ее голосе слышалось волнение, такое же сильное, как прежде ненависть. Наверное, оно-то и нарушало правильность и грубую живость ее русской речи, вмешивая в нее родные белорусские слова.

– Я не знаю, что мне делать, – чуть слышно сказала Тоня. – Скажет он завтра уехать – уеду.

– Он скажет! Может, и скажет. А потом пешком за тобой пойдет до самой твоей Москвы. Он как в лес к тебе уходит, так глаза как у варьята. И чем ты его приворожила? – Она окинула Тоню презрительным взглядом и неожиданно добавила: – Хоть оно и понятно чем. – И, не дождавшись от нее вопроса, объяснила сама: – Ничего в тебе по бабьей части прывабнага няма, а за душу берешь. Я и то чую, хоть у меня то место, где душа была, выстыло давно. Когда дура молодая была, в одного такого влюбилась... Он, правда, и красавец к тому же был, не то что ты. А все ж не то в нем было главное, и полюбила я его не за красу. А что душу одним взглядом брал навек – за то.

– Вы от него Кастуся родили? – догадалась Тоня.

Христина Францевна хрипло расхохоталась. В ее смехе Тоне на этот раз почудились слезы, хотя невозможно было представить эту женщину плачущей.

– Какое ж от него? – переспросила она сквозь этот лихорадочный смех. – Да я ж старая уже! А в него, говорю, по дурости молодой влюбилась. Глаза как плошки были, только и глядела на стать его неотразимую. Чистый королевич... Он сосед наш был. С работы под утро придет, а я в кровати лежу и слушаю, как он внизу по комнате ходит. И сердце дурное замирает... Я от него и рада б была родить, да ему не до того было.

– Почему?

Тоня и сама не понимала, зачем расспрашивает эту женщину о каком-то ее неведомом юном романе. Хотя, самой себе в этом не признаваясь, все же понимала: чтобы хоть немного отдалить тот момент, когда мать Кастуся снова скажет, чтобы она уезжала...

– Жонку свою любил. Московскую... Да и время такое было, другие у него нашлись дела. Он, хоть и молодой-красивый, а большой начальник был, его из Москвы в Минск в командировку прислали. А я в Минск при большевиках с таткой приехала, до революции той клятой в Несвиже росла. Родители мои из мелкой шляхты. Мама рано померла, я ее и не помню, меня татка гадавау... воспитывал. Управляющим он служил у князя Радзивилла. Слыхала про такого? Ну, где тебе... Великие были магнаты, Радзивиллы, на всю Европу славились. В Несвиже у них такой замок был, что из самого Парижа гостей звали без стыда. У нас прыслоуе... пословица даже была: «У Нясвижы, як у Парыжы».