тихо выходит в прихожую. Вот сейчас она перешагнет порог своего дома в последний раз. Она останавливается. Она когда-то уже видела все это — и раскрытый шкаф, и груду платьев на постели, и себя, уходящую из дому. Она видела все это год назад и только забыла тогда. Она сидела у окна и читала книгу. Ей не было ни весело, ни грустно, только немного скучно-привычной, уютной скукой. Она сидела в сумерках у окна и читала. Спальня была убрана, все было в порядке — уборщица только что ушла. Дверь в прихожую осталась открытой. День был совсем обыкновенный, и книга была совсем обыкновенной. Люка долго читала, потом равнодушно подняла голову и вдруг увидела, да, ясно увидела неприбранную постель, разбросанные платья, чемодан на полу и себя, плачущую, уходящую… С этим самым несчастным жалким лицом, в этом самом незнакомом дорожном пальто. И совсем как сейчас, она остановилась, беспомощно оглянулась, открыла входную дверь и вышла. Но тогда дверь не хлопнула, тогда была тишина.

Люка спускается по лестнице. Когда Павлик будет спускаться по этой лестнице, он уже будет знать.

Тьери спит с широко открытыми окнами. Он так привык, и Люка не спорит, хотя привыкла спать в темной, теплой спальне. Она просыпается утром от света, холода и счастья. Конечно, больше от счастья, чем от холода и света, но в комнате все-таки очень светло, очень холодно. Она просыпается и видит рядом на подушке черную голову Тьери. За ночь его волосы, так гладко причесанные днем, закручиваются волнами аккуратно и правильно, будто их завивал парикмахер. Люка смотрит на него прищурясь, как смотрят на солнце, и снова закрывает глаза. Она лежит с закрытыми глазами. Она вспоминает, переживает все. Она помнит каждый день, каждый час во всех мелочах, во всех подробностях. Не только все, что они делали, что говорили, что она чувствовала, думала, но и какое было небо, который был час, было ли холодно или тепло, какой на Тьери был галстук.

Весь окружающий мир, которого она почти не замечала в томительные месяцы влюбленности, снова стал теперь как фон участвовать в ее счастье. Это была полнота жизни; погода, природа, вещи, люди — всё и все участвовали в ней. Каждая мелочь, каждая подробность имела свое особое значение, еще увеличивающее, углубляющее счастье. Это уже не было мучительное, тревожное, изводящее ощущение жизни, это была гармония счастья и жизни. Любовь ко всему миру — как тепло, исходящее из ее рук, любовь мира к ней — как свет, ложившийся на ее сердце. Любовь, дружба, родство со всем миром, всеми людьми, животными, вещами. Особенная нужная внимательность. Она брала предметы, как будто гладила их. Улыбалась людям, как будто желала им удачи или утешала их.

Она еще не привыкла к счастью за эти два месяца. Тьери тут, рядом с ней. Стоит протянуть руку, и она дотронется до него, до его теплой щеки. Он всегда, всегда рядом, он крепко обнимает ее во сне, и ей неудобно, но она не смеет пошевелиться, ноги ее затекают, боль заставляет ее помнить, что он здесь, рядом. Никогда не надо прощаться с ним, даже на час. Ей не приходится говорить «до свидания». Они вместе спят, вместе едут в студию, проводят вместе вечера.

Он берет ее с собой даже в контору. Она сидит рядом с ним, когда он пишет, когда он ведет переговоры. Цепь, связывающая влюбленных, как каторжан, нисколько не тяготит его. Напротив, он старается еще укоротить ее так, чтобы нельзя было сделать шага друг без друга.

Люка боязливо следит за ним — не утомляет ли она его, не хочет ли он побыть один. Нет, стоит ей выйти из комнаты, как он зовет ее. Он хочет быть с ней всегда и как можно больше, как можно ближе.

— Оттого что ты приносишь мне удачу, — объясняет он, — с тобой во всем везет. Вот кончим крутить, поедем в Монте-Карло, и я сорву банк. С тобой везет, — повторяет он по десять раз в день. — Без тебя я боялся, что картина провалится, но теперь я уверен в успехе. Я совсем спокоен. — Он гладит ее волосы, закладывает их ей за уши. — Знаешь, мне было очень тяжело без тебя. Я только теперь это хорошенько понял. Я никого никогда не любил. Только энергия и честолюбие.

Прежде Тьери говорил мало. Короткими отрывочными фразами. И всегда не о себе. О ней, о работе в студии, о еде, о езде. Всегда о постороннем, о внешнем. Тогда и она была для него посторонней. А теперь он говорит часами «обо мне», «о нас», с трудом объясняя с непривычки, не находя нужных слов, нужных мыслей, путаясь и смущаясь. Но она все понимает. Она слушает, и слова его легко и плавно навсегда входят в ее память.

— Я как будто вовсе не существовал. — (Она вздрагивает.) — Не существовал.

Ведь и ей иногда казалось это. И опять он говорит, объясняет ей:

— Я всегда знал, что, для того чтобы жить, надо любить. И я начинаю любить тебя. — Он смотрит ей в глаза, он гладит ее лоб, ее щеки. — Ты такая молодая, такая настоящая, невыдуманная. Знаешь, я всегда сознаю смертность людей, даже молодых и очень здоровых. Я думаю: а ведь он умрет; и эта его будущая смерть, как тень, ложится на него, и вот человек уже как будто не весь, а калека, будто он потерял ногу или руку, и я уже не могу им любоваться. Эта его будущая смерть, как уродство, проступает сквозь молодость, красоту, здоровье. Но ты… Я не могу, как ни стараюсь, вообразить себе, что ты умрешь. Я не могу даже представить себе тебя больной. Ты болела когда-нибудь?

Она качает головой:

— Нет, не помню. Кажется, никогда.

Его рука сжимает ее плечо.

— Знаешь, я не верю даже, что кто-нибудь, кто связан с тобой, может умереть.

Его лицо бледнеет, его светлые, светящиеся глаза гаснут, нижняя губа слегка отвисает.

— Тьери, — зовет она громко, будто он уснул, будто он ушел, будто он не рядом с ней. Но его рука нежно и крепко сжимает ее шею.

— Я никогда никому не говорил этого. Но тебе я все могу сказать. Ты не только моя удача, — говорит он совсем тихо, будто доверяя ей тайну, — ты моя жизнь, ты моя защита от смерти. С тобой мне не страшно.

Да, она необходима ему, он держится за нее. Она говорит: «Мы никогда не расстанемся». Она счастлива. Она не боится даже,