снова, вызывая подобие эффекта резонанса. Требования установить контроль, если не уничтожить угрожающего антагониста, становятся все более акцентированными. Выявление врага, его идентификация в огромной степени повышают групповую солидарность и доставляют чувство удовлетворения широким массам. Образы зловредных врагов могут вести к гонениям и выливаться в жуткие бойни.

Непосредственные исполнители преступных актов рассматривают своих жертв как изгоев из вселенной, где действуют морально-нравственные категории и обязательства. Так как их «оппоненты» олицетворяют зло, они находятся на неправильной стороне и «вообще плохие», права человека к ним неприменимы, они заслуживают того, чтобы им был каким-либо образом причинен вред, или даже того, чтобы быть убитыми. Совершение актов «оправданного» насилия немедленно приносит удовлетворение. Действительно, сам акт причинения вреда другому человеку ведет к его дегуманизации; он укрепляет его образ как ничего не стоящего расходного материала и недочеловека. В теории концепция универсализма, отстаиваемая религиозными и другими идеологиями, создает барьер для религиозного, расового или этнического насилия. Однако философия универсальных прав и святости человеческой жизни имеет тенденцию разрушаться, по мере того как нарастает вызванное враждебностью давление.

Когда рассматриваемое «правым» дело приобретает первостепенное значение, часто возникает полное пренебрежение к ценности человеческой жизни. Даже индивидуумы, которые не рассматриваются в качестве опасных врагов, могут уничтожаться без разбора. Инциденты массовых убийств гражданских лиц, имевшие место во всем мире, или взрывы бомб, типа произошедших во Всемирном торговом центре[319] в Нью-Йорке или в федеральном административном здании в Оклахома-Сити, осуществлялись для того, чтобы сделать некие политические заявления или подорвать позиции правительств. Безымянные жертвы при этом рассматривались как расходный материал: их значимость для террористов заключалась лишь в том, что они своими смертями способствовали «великому делу борьбы».

Как часто войны и массовые убийства происходили из-за того, что преступники были убеждены, будто следуют более высокому моральному кодексу, который в их головах сводит на нет сочувствие к жертвам? В отношениях между и отдельными людьми, и группами чувство морали трансформируется в идиосинкразическое понятие справедливости, которое может исключать озабоченность чем-либо, что важно для других. Сербы, бывшие непосредственными исполнителями резни в Боснии в 1994–1996 годах, считали, что они руководствуются кодексом справедливости – потому что мусульмане якобы поддерживали массовую резню сербов хорватами-усташами во время Второй мировой войны[320]. Эти обвинения являлись ложными, как было известно сербскому руководству, но рядовые солдаты поверили в них. Классовые войны в Советском Союзе, Китае и Камбодже обосновывались и оправдывались тем, что ранее привилегированные классы угнетали и эксплуатировали пролетариат. Поэтому базой массовых казней стал законодательный принцип наказания за правонарушения.

Моральные концепции справедливости и неравнодушия

Гуманистический кодекс, универсальная концепция человечности в отношении себе подобным является противоядием к жестким подходам, характерным для трайбализма, национализма и эгоцентричной морали. Если ценность человеческой жизни считается выше соображений политической или социальной идеологии, становится труднее вести себя вредоносным образом.

Внутри человека могут звучать разные голоса, отражающие разные морально-нравственные аспекты. Возьмите, например, отца, гордящегося дочерью, которая получила наивысшие оценки среди одноклассников; он хочет как-то ее похвалить и поощрить. Справедливость требует, чтобы ей досталась бо́льшая награда, чем ее младшему брату, успехи которого в школе оказались весьма скромными. Но необходимость оказать поддержку и выразить сочувствие младшему ребенку, вероятно, умерит проявления энтузиазма отца по поводу результатов дочери, если брату пришлось сильно постараться и приложить большие усилия, чтобы просто перейти в следующий класс, а он и так сверхчувствителен к сравнениям себя со старшей сестрой. Хотя применение одинаковых стандартов оценки результатов деятельности может и быть справедливым, это будет выражением открытого безразличия по отношению к какому-либо человеку и пренебрежения его чувствами, если такая оценка причинит ему боль без особой на то необходимости.

Работы детских психологов по вопросам морали изначально были сосредоточены на усложнении понимания того, что есть справедливость в голове у ребенка по мере взросления. Лоуренс Кольберг выделил шесть стадий нравственного развития, приводящих к кульминации – самой гуманистической версии справедливости[321]. Кэрол Гиллиган добавила к этому понятие небезразличия как не менее важного морального аспекта[322].

Обычная, общепринятая концепция справедливости, соответствующей основополагающим моральным принципам, сосредоточена на защите обособленности личности. Эта индивидуалистическая ориентация подчеркивает права человека на жизнь, свободу и стремление к счастью; равные возможности; справедливое обращение с собой и правосудие. Все это основывается на предположении, что люди имеют конкурирующие между собой запросы на справедливость и находятся в конфликте друг с другом из-за доступности ресурсов или возможностей по усилению личных позиций. Ориентация же на заботу, напротив, предполагает взгляды на взаимосвязанность людей. Моральные заповеди, вытекающие из этой ориентации, вращаются вокруг чувствительности к устремлениям окружающих, ответственности за их благополучие и возможности пожертвовать собственными потребностями ради нужд других. Столкнувшись со сложной ситуацией, человек должен решить для себя, что в данных условиях более приемлемо: отстаивать свои права, проявлять заботу о нуждах и правах других или просто преследовать свои интересы.

Исследования показывают, что даже дети дошкольного возраста способны принимать решения, основываясь на представлениях о морали и нравственности. Им доступно понимание различий между проступками, носящими характер моральных трансгрессий, и другими формами предосудительного поведения, в особенности нарушением общепринятых норм. Они знают, чем отличается оплошность, которая вызовет у них стыд или смущение, от преднамеренной моральной трансгрессии, которая может причинить вред другому человеку. Дети в состоянии видеть отклонения от морально-нравственных норм, воспринимать их как нечто неправильное даже в тех случаях, когда над ними непосредственно не довлеет авторитет кого-то, кто имеет над ними некоторую власть, или когда не существуют особые правила, запрещающие такого рода трансгрессии. Они также способны проводить различия между справедливостью и небезразличием; могут указать, когда имеет место нарушение прав, попрание справедливости и делается что-то нечестное, а когда – нарушение обязательств, касающихся отношений, ответственности и чувств[323].

Даже в очень раннем возрасте ребенок может чувствовать радость, когда оказывается способен помочь товарищу, и вину, когда он его обижает. Дети способны расценивать как «неправильное» эгоцентрическое поведение, когда, например, принимается решение пойти в кино, вместо того чтобы навестить больного друга; а также как «правильное» – когда они совершают разные общественно одобряемые поступки, например возвращают владельцу потерянную игрушку. Конечно, часто бывает, что даже если дети знают, как правильно поступать в определенной ситуации, их эгоистичные мотивы побеждают. И они часто весьма искусны в логическом обосновании того, почему в конкретном случае нужно сделать исключение из морального правила.

Следование моральному кодексу часто имеет свою цену, по крайней мере, с точки зрения затрат энергии на обуздание вредного импульса или принесения в жертву личной цели ради помощи кому-либо. Важным аспектом социализации юного члена общества является необходимость воспитания у него понимания ценности (в долгосрочной перспективе) его