– Чего это ты так рано? – спросил Творогов.

Фильштейн засмеялся:

– Лапа по нью-йоркскому времени живет! Господин Радлов спрашивал про тебя.

– Да. Типа: где зажигает мой любимец? – вставил Творогов.

– Чего? – хмуро спросил Лапин.

– У тебя похмелье, Лап? Курсовик принес?

– Нет.

– И мы нет!

Фильштейн и Творогов засмеялись.

– Дай глотнуть. – Лапин взял бутылку у Творогова, отпил. – Рудик здесь?

– Не знаю, – закурил Творогов.

– В «Санта-Барбаре» посмотри.

– Слушай, это правда, что у него предки в какой-то секте?

– Кришнаиты, по-моему, – выпустил дым Творогов.

– Не, не кришнаиты, – мотнул кучерявой головой Фильштейн. – «Брахма Кумарис».

– А это чего такое? – Лапин вернул бутылку Творогову.

– Брахма – один из богов индийского пантеона, – пояснил Фильштейн. – А что такое «Кумарис» – спроси у Рудика. Они каждый год в Гималаи ездят.

– И он тоже?

– Ты что! Ему это до фонаря. Он на металле торчит. С Пауком туcуется. А чего ты? Интересуешься?

– Так, немного.

– Ты чего, Лап, поддавал вчера или трахался?

– И кололся тоже. – Лапин направился ко входу.

Вошел. Поднялся на второй этаж. Прошел пустую курилку. Зашел в распахнутую дверь мужского туалета. Там никого не было, кроме горбатой уборщицы неопределенного возраста. На грязном полу в луже мочи лежала перевернутая урна. Окурки, банки из-под пива и другой мусор валялись рядом. Уборщица шваброй сдвигала мусор к помойному ведру. Лапин недовольно прищелкнул языком. Заметив его, горбунья укоризненно покачала головой:

– Вот свиньи-то. Гадят и гадят. Сердца у вас нет.

Лапин вздрогнул. Рука, придерживающая лямку рюкзака, разжалась. Рюкзак соскользнул с плеча, упал на пол. Лапин всхлипнул. Глаза его стремительно наполнились слезами.

– Нет! – выдохнул он.

Открыл рот и издал протяжный жалобный вопль, зазвеневший в пустом туалете и вырвавшийся в коридор. Ноги Лапина подкосились. Он схватился за грудь и рухнул навзничь.

– Оооо! Оооо!! Ооооо! – протяжно завыл он, суча ногами.

Уборщица злобно уставилась на него. Поставила швабру в угол. Обошла Лапина, проковыляла в коридор. К туалету шли трое студентов, привлеченные криком.

– Бабуль, чего там? – спросил один.

– Опять наркоман! – возмущенно смотрела на них уборщица. – Кто теперь тут учится? Пидарасы да наркоманы!

Студенты обступили Лапина. Он стонал и плакал, изредка протяжно вскрикивая.

– Бля. Ломка типичная, – заключил один из студентов. – Вов, позвони 03.

– Я мобилу не взял. – Жевал другой. – Эй, у кого мобила есть?

– Ой, чего это с ним? – заглянула девушка, вышедшая из женского туалета.

– Есть мобильный?

– Да.

– Набери 03, вишь, ломает его.

– Жень, а может, не надо? – засомневался один из студентов.

– Вызывай, дура, он тут загнется! – зло вскрикнула уборщица.

– Пошла ты… – Девушка набрала 03. – А чего сказать-то?

Студент выплюнул жвачку:

– Скажи: мальчик хочет в Тамбов.

Восемь дней спустя

12.00.

Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7

Просторная белая палата с широкой белой кроватью. Белые жалюзи на окнах. Букет белых лилий на низком белом столе. Белый телевизор. Белые стулья.

В кровати спали Лапин, Николаева и Боренбойм. Лица их были сильно измождены: синяки под глазами, желтоватый цвет ввалившихся щек.

Дверь бесшумно отворилась. Вошел тот самый полноватый и сутулый врач. Стал приоткрывать жалюзи. Вслед за ним вошли Мэр и Уранов. Встали возле кровати.

Дневной свет заполнил палату.

– Но они еще крепко спят, – произнесла Мэр.

– Сейчас проснутся, – с уверенностью произнес врач. – Цикл, цикл. Слезы, сон. Сон и слезы.

– Была проблема с парнем? – спросил Уранов.

– Да. – Врач сунул руки в карманы голубого халата. – Этих двух, как обычно, отправили в пятнадцатую. А его приняли сперва за наркомана. Ну и пришлось повозиться с переводом.

– Он правда кололся?

– На левой руке след от укола. Нет, он не наркоман.

Помолчали.

– Слезы… – произнесла Мэр.

– Что – слезы? – Врач поправил одеяло на груди Боренбойма.

– Изменяют лица.

– Если плакать всю неделю! – усмехнулся врач.

– До сих пор не понимаю, почему, когда человек начинает безостановочно рыдать, все всегда вызывают «неотложку»? А не пытаются сами успокоить… – задумчиво произнес Уранов.

– Страшно становится, – пояснил врач.

– Как это… прекрасно, – улыбнулась Мэр. – Первый сердечный плач. Это как… первая весна.

– Себя вспомнили? – покачивал массивной головой врач. – Да. Вы ревели белугой.

– Вы помните?

– Ну, голубушка, всего каких-то девять лет назад. Я и бородача вашего помню. И девочку с сухой рукой. И близнецов из Ногинска. Хорошая память у доктора. А? – Он подмигнул и засмеялся.

Мэр обняла его.

Боренбойм пошевелился. Застонал.

Бледная рука Лапина вздрогнула. Пальцы сжались. И разжались.

– Прекрасно. – Врач взглянул на белые часы. – Когда они вместе, цикл выравнивается. Так! Поторопитесь, господа!

Мэр и Уранов быстро вышли.

Врач постоял, повернулся и вышел следом.

Медсестра Харо бесшумно ввезла в палату кресло-коляску.

В кресле сидела худенькая старушка.

На ней было голубое старомодное платье. Голову покрывала таблетка голубого шелка с голубой вуалью. Голубые чулки обтягивали невероятно худые ноги, оканчивающиеся голубыми лакированными сапожками.

Старушка разжала сложенные на коленях морщинистые высохшие руки и подняла вуаль.

Ее узкое, худое, морщинистое лицо было исполнено невероятного блаженства. Большие голубые глаза сияли молодо, умно и сильно.

Харо вышла.

Старушка смотрела на пробуждающихся.

Когда все трое проснулись и заметили ее, она заговорила тихим ровным и спокойным голосом:

– Урал, Диар, Мохо. Я – Храм. Приветствую вас.

Урал, Диар и Мохо смотрели на нее.

– Ваши сердца рыдали семь дней. Это плач скорби и стыда о прошлой мертвой жизни. Теперь ваши сердца очистились. Они не будут больше рыдать. Они готовы любить и говорить. Сейчас мое сердце скажет вашим сердцам первое слово на самом главном языке. На языке сердца.