– Руфин.

– Да этот старикашка спятил, видимо…

– Так он мне сказал, – упорствовал Постум. – Мама принесла меня в больницу, и Август, умирая, шепнул мне имя гения на ухо.

– И ты думаешь, что после этого…

– Всего лишь добрые намерения. Без всяких условий. Ты обещал. Неужели теперь ты нарушишь своё слово?

– А ты жулик! – почти с восхищением воскликнул Бенит.

– У меня хороший учитель… – Постум не выдержал и рассмеялся. И Бенит расхохотался в ответ.

– Ладно, парень, ты получишь и деньги, и Кумия. Я щедрый. Сказать по правде, Кумий этот – изрядный трус. Я предложил ему написать обо мне библион. Так он так испугался, что в штаны чуть не наделал.

– Испугался чего? – спросил как бы между прочим император.

– Испугался, что не справится с задачей.

– А Макрин не испугался?

– Макрин – он цепкий. Он не боится.

– Таких людей надо ценить, – задумчиво произнёс Постум. Неясно было, о ком он говорит, о Кумии или Макрине. Бенит подумал, что о Макрине.

– Это точно! Из тебя получится настоящий император.

– А ты сомневался?

Когда Бенит вышел, Гет выскользнул из отверстия вентиляции, где сидел по своему обыкновению. Постум подбежал к нему и обнял Гета за шею. Гет хотел напомнить, что проголодался и неплохо бы сейчас отправиться на кухню, но ничего не сказал.

– Ты мой самый лучший друг, – прошептал император. – И ты настоящий гений. Гений дружбы.

В ответ Гет обнял мальчика. Очень осторожно – чтобы не задушить в своих объятиях.

«Наш император делает поразительные успехи в математике».

«Акта диурна», 3-й день до Ид апреля[68]

На первый урок литературы Постум надел пурпурную тогу. Тем нелепее смотрелся Кумий в светлой тунике с большим масляным пятном на животе. Дурацкое пятно – и откуда оно только взялось? Это была единственная приличная туника Кумия. И вот пожалуйте – пятно. Кумий не помнил даже, когда в последний раз он ел пищу, оставляющую жирные пятна.

Поэт уселся на стул напротив императора и сложил руки на животе так, чтобы ладонями прикрыть мерзкое пятно.

– Ты будешь учить меня литературе. В Риме я должен стать самым тонким знатоком, заткнуть всех меценатов за пояс, – заявил император и строго нахмурил брови.

Кумий смотрел на мальчика-императора и грустно улыбался. Фортуна опять сыграла с ним злую шутку. Сегодня днём, когда за ним пришли преторианцы, он собирался в карцер. Были даже вещи приготовлены – старая туника, зубная щётка, мыло, три рулона туалетной бумаги (приспешники Бенита по-прежнему питали необъяснимую слабость к касторке с бензином), сухари и несколько упаковок лекарств. Все сложено в аккуратную плетёную корзинку – только такие можно брать с собой будущим заключённым. Кумий двинулся за преторианцами почти покорно. И вдруг вместо карцера – Палатинский дворец, роскошный таблин, мягкое кресло, подушечка для ног, чаша фалернского вина и бисквиты. И мальчишка, который театрально хмурит брови и требует, чтобы его научили что-то там понимать и ценить.

– А если ты не захочешь учиться? – спросил Кумий.

Пусть дурачится, пусть. Лишь бы дал несколько месяцев блаженного безделья, лишь бы позволил купаться в банях и лакомиться паштетом с кухни Палатина. А потом… О том, что будет потом, Кумий не задумывался: несколько месяцев казались ему почти бесконечным сроком.

– Если я не захочу учиться, тебя выгонят. Но на это не надейся. Я буду стараться. Я – упорный.

– Неужели тебя интересует литература? Какой толк правителю от литературы, скажи на милость?

– Если от литературы прока нет, зачем же ты тогда пишешь?

– Хочу, чтобы медальон с моим изображением повесили в Палатинской библиотеке среди медальонов знаменитых писателей и ораторов прошлого, – сказал Кумий, мечтательно глядя в потолок, – рядом с медальоном Германика.

– Почему именно Германика? – удивился Постум.

– Потому что я на него похож. Внешне, разумеется[69].

– Что ты сейчас пишешь? – спросил Постум.

– Поэму.

– О чем? Или о ком?

– Об Элии.

– Она у тебя с собой?

Кумий оглянулся боязливо и кивнул.

– Можно взглянуть?

Кумий протянул императору свёрнутые трубочкой листы.

– Выбирай, – сказал Постум, глядя Кумию в глаза. – Прочесть её или сжечь? Как скажешь, так и будет.

– Сжечь, – выдохнул Кумий.

Постум подошёл к жаровне и положил на неё листы. Бумага долго не загоралась, тонкая струйка дыма обволакивала поэму. И вдруг огонь объял её разом и испепелил.

– Ну вот, – улыбнулся Постум, – начало неплохое. Продолжим?

Кумий вместо ответа вздохнул.

– Расскажи, что сейчас творится в литературе.

– То же, что и в жизни. Никто не знает, что будет дальше, все боятся будущего и нестерпимой тяжести решения собственной судьбы. Всем хочется назад – под крыло утраченных гениев. А коли этих крыльев нет – пусть будет потная лапа Бенита. Жить без гениев нельзя, но и с ними тоже мерзко. Потому и сочиняем мы все эти бесконечные истории о мерзостных лемурах, Аиде, Тартаре, потому и пишем, что душа выходит из тела вместе с кровавым поносом.

– Как можно портить библионы подобной гадостью! – возмутился Постум.

– Все это – свидетельства нашего смятения и страха. А пуще всего мы ненавидим гениев. И уж их изображаем ничтожными, подлыми, хитрыми тварями.

– Да уж наслышаны! – Гет высунул голову из-под ложа императора. – Теперь каждый литератор считает своим долгом хотя бы походя пнуть гениев. А что сами творят?! А?

Кумий открыл рот и изумлённо глядел на огромную змеиную голову.

– Почему так происходит? – спросил Постум.

– Кризис, – пробормотал Кумий. – Во время кризиса всегда так. Каждая страница пахнет мочой, страхом и кровью. Или полна пустых и жалких насмешек. Литература ничего не ищет. Она лишь помогает скрыть страх и самоутвердиться на мгновение.

– Ничего, скоро гении тоже начнут писать книги, и тогда мы откроем немыслимые высоты, – пообещал Гет. – Я уже задумал пару библионов. Если бы меня кормили чуть лучше, я бы мог получить Вергилиеву премию сената.