его, и как теперь, когда он сам совершал его, как он был равнодушен – да, совершенно равнодушен – к этому.

– “Да ведь я сам причащусь, соединюсь с ним. Да кабы духом соединиться. А ведь это одна внешность…” И ужас охватил его. Он усумнился. И, усумнившись, понял, что в этом деле не было середины: или это точно великое таинство, или это – ужасный, отвратительный обман».

Это произведение, которому писатель придавал такое большое значение, весьма характерно для религиозных взглядов позднего Толстого, но возникает вопрос: почему автор дал своему герою имя Илиодор? Интересно это потому, что как раз в эти годы в России необыкновенной популярностью пользовался некий иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов), уроженец Дона, выпускник санкт-петербургской Духовной академии, который с одинаковым усердием громил и самого Льва Толстого и Петра Столыпина, собирая на свои проповеди тысячи людей.

«Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – писал о нем “Почаевский листок”. – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига».

Подвиги Илиодора заключались в том, что у себя в монастыре он вывесил портрет Толстого для всеобщего в прямом смысле этого слова оплевывания: паломники, проходя мимо портрета, в него плевали, а сам Илиодор говорил: «Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой». И вся эта ситуация несколько напоминает, а точнее иллюстрирует строки из толстовского «Ответа на определение Синода от 20–22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма».

«Оно есть, – писал Толстой об определении Синода, – наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. “Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты, старый черт… проклят будь”, – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами <…> 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: “Вот дьявол в образе человека”, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня избили бы…»

Именно к таким, переполненным ненавистью людям принадлежал Илиодор, и относительно толпы Толстой был также совершенно прав.

«Я видел слезы у старых жандармов, казаков, городовых и других далеко не слезливых людей, – писал полицейский чиновник в донесении, ныне хранящемся в Волгоградском областном архиве. – Эта тысячная рыдающая толпа, готовая за своего пастыря о. Илиодора идти, что называется в огонь и в воду, положить голову на рельсы, заморить себя голодом, производит крайне жуткое, необъяснимое впечатление… От такой ненормальной толпы народа можно ждать всяких неожиданностей».

Однако трагический парадокс этой ситуации заключается в том, что Синод и сам страдал от лиц, чьи действия в какой-то мере были спровоцированы его постановлением в связи с Толстым. И, прежде всего, от иеромонаха Илиодора.

Отношения сего несмиренного инока с духовными и светскими властями Российской империи складывались столь же неровно, сколь и с графом Толстым, хотя и в совершенно ином ключе. Еще в 1907 году Синод запретил Илиодору литературную (!) деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где обличал всех подряд: евреев, революционеров и писателей-декадентов, жег гидру революции, а заодно нападал на премьер-министра Столыпина, обвиняя его в покровительстве масонам и призывая сечь по средам и пятницам, дабы вышибить масонский дух. В 1909 году его пробовали запретить в служении, но Илиодор назвал постановление Синода «беззаконным и безблагодатным», и, таким образом, сложилась совершенно парадоксальная, едва ли не абсурдная ситуация, демонстрирующая драматизм и невероятную степень напряженности общественной жизни, доходящей до разрыва, столь характерной для России начала века. Лев Толстой, критикующий Столыпина за политику подавления революционного движения и смертные казни, Илиодор, поносящий Столыпина за потворство революции; Толстой, критикующий Синод, и Илиодор, делающий то же самое. И хотя критикивали они с разных сторон и по разным причинам, и хотя совершенно очевидно, что личности Толстого и иеромонаха Илиодора несоизмеримы, в глазах тогдашней публики по степени популярности, пусть не во всей России, но хотя бы в том же Царицыне, Илиодор мог с Толстым поспорить, и все это приводило к одному – к расшатыванию государственных устоев. И во всем была страшная безвыходность. Синод не мог поступить иначе: уже хотя бы тем фактом, что Толстой отрицал таинство евхаристии и объявлял его колдовством, он ставил себя вне Церкви. Толстой, у которого были свои убеждения, поступал тем единственным способом, который находил для себя возможным, Столыпин, который изо всех сил пытался удержать страну, объявив войну террористам, действовал в рамках закона, вызывая критику со стороны наиболее радикальных правых элементов. Смутное время, в которое Россия погрузилась, приводило к тому, что люди и их роли катастрофически не совпадали, и именно на этом фоне и появлялись столь зловещие фигуры, как царицынский иеромонах, выступавшие поборниками монархии и православия и оказавшиеся самыми страшными их врагами. И как показал дальнейший ход исторических событий, куда более страшными, чем граф Лев Николаевич Толстой, против которого так решительно выступил Святейший Синод.

Но вот вопрос: намеренно или случайно назвал Толстой своего героя Илиодором и знал ли он что-либо о реальном иеромонахе Илиодоре, его поносившем? На первый взгляд, это не более чем совпадение. Имя Илиодора ни в дневнике, ни в переписке Толстого не встречается, герой толстовского рассказа, пожилой и кроткий, совестливый князь Иван Тверской, не имеет ничего общего с честолюбивым, гордым царицынским миссионером, однако обращает на себя внимание одна вещь.

Рассказ Толстого оканчивается выписками из дневника главного героя: «15 сент. 1902 г. Да, все кончено. Нет выхода, нет спасения. Главное, нет бога – того Бога, которому я служил, которому отдал свою жизнь, которого умолял открыться мне, который мог бы слышать меня. Нет и нет его».

А дальше следуют наброски, из которых выясняется, что Толстой планировал провести своего протагониста через сомнения и хождения в народ, к революционерам, а далее за границу, а далее к Государю.

Рассказ, повторим, закончен не был, в ноябре 1910 года Толстого не стало, а вот жизненный путь иеромонаха Илиодора удивительным образом пересекся в некоторых пунктах с тем планом, который начертал своему персонажу Лев Николаевич Толстой. Писатель как