Нури встала с дивана, подошла к раскрытой настежь двери, остановилась и оглянулась на своего случайного попутчика. Тот продолжал сидеть, не меняя позы.

– Иди, и да поможет тебе Бог, – сказал он, прощаясь. – А мне дальше. Я ведь приезжий… первый раз в Москве… Кремль ещё не показывали…

Нури вышла. Тут же за её спиной плотно закрылись двери, троллейбус тихо тронулся с места и укатил в ночь, оставляя смутное, расплывчатое, но определённое ощущение, что это уже когда-то было.

Нюре предстояло всерьёз разобраться со своим дежавю.

И она разобралась… По-своему… Как могла, наверное, только она… Как не предполагала ещё за секунду до этого, но готова была, убеждена в единственности такого выхода каким-то внутренним природным убеждением с самого детства, когда ещё ребёнком убегала из дому навсегда.

– Вы потерялись? – услышала она голос за спиной. – Заблудились? У нас тут такие не ходят…

Нюра оглянулась. Рядом стояла та самая уборщица, которая всего минут пять назад закончила наводить чистоту и порядок в салоне троллейбуса.

– Нет, – ответила Нури. – Мне просто некуда идти. Я в жизни потерялась и не вижу из неё никакого выхода.

Женщина подошла ближе и с неподдельным вниманием, даже интересом осмотрела Нюру. Её большие, слегка раскосые глаза смотрели недоверчиво, испытующе.

– Вы шутите? – спросила она с некоторой даже опаской. – Как же это возможно? Вы такая красивая, ухоженная… на вас такое платье, туфельки… Разве вы, москвичи, можете что-нибудь знать о том, когда очень хочется, но никак не можется жить?

Теперь и Нури решила осмотреть свою нечаянную визави. Да, собственно, и смотреть-то было не на что – чёрный рабочий комбинезон да оранжевый светоотражающий «слюнявчик» поверх серой футболки – такой маскарадный костюм в московском карнавале масок нынче не редкость. Но глаза, живые, глубокие восточные глаза поразили Нюру какой-то детской наивностью и доверчивостью.

– Эх, да разве ж дело в тряпках? – удивилась Нури. – Разве ж они способны сделать женщину счастливой… или хотя бы нужной? Красок в Москве много, а счастья… наберётся ли его хоть на старую, заношенную тюбетейку[79]?

Та не сразу ответила. Но по взгляду было заметно, как она немного расслабилась и даже расположилась к Нюре.

– Не знаю… Вы что-то такое странное говорите, девушка… Да будь у меня такое платье как у вас, я была бы, наверное, самой счастливой на свете… Хоть бы женщиной себя почувствовала… а то в этой робе непонятно кто… будто и не человек вовсе.

Нури ещё внимательнее всмотрелась в свою новую знакомую – тот же рост, тот же размер, фигурка очень даже похожа… И тут в её голове созрел план. Не план даже, а решение – моментальное, спонтанное, утвердительное… будто ордой проскакать от монгольских степей до самой Италии… или закопать школьный дневник в груде строительного мусора.

– Платье, говоришь? – в больших зелёных глазах заиграл озорной огонёк. – А ну, раздевайся!

Нури, сказав это, сама скинула с ног туфли и расстегнула молнию платья… Женщина испуганно сложила руки на груди и смущённо огляделась по сторонам.

– Что вы? Зачем это? – опешила незнакомка и отстранилась на шаг. – Что вы делаете?

– Не видишь, что ли? Счастья хочу тебе отвалить, а то мне самой много слишком… – сбрасывая с себя одежду, говорила Нюра. – Ну что стоишь? Снимай свою робу и одевай моё, а я в твоё наряжусь… Посмотрим, кому из нас посчастливится больше.

Нури действительно разделась и вскоре осталась в одном нижнем белье. Незнакомка, убедившись, что она не шутит, решилась, наконец, и тоже сбросила с себя всё. Затем женщины поменялись нарядами. Трудно было теперь со стороны определить утвердительно, кто есть кто, настолько всё ладно подошло. Оказалось, что они даже на лицо чем-то похожи. В завершение переодевания Нури взяла свой клатч и уверенно протянула внезапной близняшке.

– На вот, Золушка, беги на свой бал, и пусть он подарит тебе принца, которого не подарил мне.

– А вы как же?

– А я тут останусь… Да иди ты, глупенькая, я ж не шучу. Мне лучше в этой робе… легче спрятаться от всего мира и попробовать ещё раз начать всё сначала. Иди…

Женщина, не веря ещё до конца в своё внезапно обретённое «счастье», сделала несколько шагов в сторону светящейся улицы, но вдруг остановилась, оглянулась, подбежала к Нюре и поцеловала её в щёку.

– Спасибо вам! Вы настоящая фея… как из сказки…

– Да иди уж, Золушка… А то передумаю…

– Я вон в том вагончике живу,… – прокричала она, убегая, – туда идите, скажите, что вместо меня… Наиля[80]меня зовут… – и побежала на улицу.

Нури проводила её взглядом и улыбнулась. Ей сейчас было хорошо от того что она снова почувствовала свою полезность и нужность… ну хоть этой женщине. Её как-то ничуть не удивляла кратковременность знакомства… да и не знакомство это никакое, так, случайное пересечение двух параллельных прямых. Но эта Наиля была для неё сейчас самым близким, самым дорогим человеком на свете. Нюра видела, как та выбежала на светящуюся улицу, к ней тут же подкатил какой-то белый жигулёнок с тонированными стёклами, остановился и опустил стекло передней дверцы. Женщина о чём-то быстро переговорила с водителем, засмеялась по-детски громко и непринуждённо, дверца распахнулась, Золушка заскочила внутрь и «карета» помчала её на ближайший в ночном московском королевстве бал.

«Глупая ты, глупая, – подумала Нури, провожая их взглядом. – Гляди, не ошибись, скоро уж полночь… карета снова превратится в тыкву, а кучер в крысу».

Свидетель замолчала. Молчали все в зале. Даже Петрович сложил свои протесты в папочку и убрал в «тревожный» портфель, в котором томился забытостью и ненужностью недокушанный кефир.

– Если бы я знала тогда, что эти слова окажутся пророческими, – завершила свой рассказ Нури, – ни за что бы не стала переодеваться. Выходит, я наградила эту женщину своей судьбой, а сама вот… – она посмотрела вниз на свою простенькую, изрядно потрёпанную одежду, – донашиваю её… Я ведь не знала тогда… Правда не знала… Вы верите мне?

– Вам не в чем себя винить, свидетель, – сочувственно, но утвердительно произнёс Пётр Андреевич. – Один Бог знает, кому какой уготован финал… а кому продолжение пьесы.

– Вам удалось запомнить номер автомобиля? Или хотя бы марку?

Порфирий Петрович влез неожиданно не в свою сцену, неожиданно даже для себя, и теперь сконфуженно, как бы извиняясь, поглядывал то на защитника, то на судью. Но служительница Фемиды никак не отреагировала на это процессуальное нарушение, видимо, сочтя его незначительным, а в виду сложившейся на процессе психологической ситуации вполне объяснимым.