В поверхности холмовейников всегда есть трещины, наверное, строители оставляют их намеренно: влажные шкуры ползунов выделяют какой-то газ, если холмовейник герметично закупорен, то днем, пока они прячутся от солнца, газ переполнит их норы и, чего доброго, взорвется. А так он выходит наружу сквозь трещины – именно поэтому даже днем к холмовейникам лучше не подходить, от испарений ползунов кружится голова и тошнота подступает к горлу.

Когда бутылка взорвалась, во все стороны вдоль трещин побежали сине-зеленые дорожки пламени.

А потом наружу полезли ползуны-солдаты, чьи железы выделяют не клей, а кислоту.

Я увидел, как по всей поверхности открылись выходные отверстия нор, как покатился по склону человеческий череп, отлетел в сторону кусок шифера, затрещала доска, шевельнулся пласт глины… Из нор показались ползуны, похожие одновременно на гусениц и кротов, заспешили вниз. Некоторые попадали в ручейки пламени и корчились. Из безглазых морд торчали поджатые конечности, похожие на ножки саранчи.

Самоход пронесся мимо. Пламя угасало – накопившийся за день газ выходил через отверстия, открытые ползунами.

Ночью солдаты далеко отползают от своих обиталищ в поисках пищи, но под солнечными лучами, особенно в сухой сезон, они быстро гибнут. Однако, если холмовейнику грозит опасность, солдаты бросятся в бой при любом солнце, защищая сидящую глубоко под землей матку и ползунов-строителей.

Через миг песок вокруг холмовейника кишел гибкими осклизлыми телами. А еще спустя пару мгновений на этом месте оказались омеговские машины.

Под колесами «Зеба» застучали камни, он закачался, и я вцепился в штурвал. Два серых холма впереди будто парили – облако цементной пыли висело над ними.

– А! – крикнула Эви, появляясь в дверях рубки. – Видел, как я его? Видел?! Глянь, что там творится!

Я оглянулся – в разбитом оконном проеме, как в картинной раме, предстал холмовейник, из которого все еще лезли солдаты. Оба сендера каким-то чудом успели свернуть, объезжая опасное место, но три мотоциклетки были атакованы ползунами. Они прыскали кислотными струями, те били в машины, прожигая резину, одежду и человеческую кожу, оставляли на металле темные потеки. Омеговцы стреляли в ответ, одна машина быстро вырвалась из опасной зоны, вторая перевернулась, когда с оси слетело колесо, а третья вдруг резко свернула – и врезалась в холмовейник.

– Гляди, куда едешь! – заорала цыганка.

Выяснилось, что я чуть не повел «Зеба» прямиком на склон, где самоход застрял бы в рыхлом цементе. Направив машину в узкий просвет между холмами, полный мельчайшей цементной взвеси, я сказал:

– Возьми платки из аптечки. Смочи водой, один мне дай, второй на лицо натяни. Пылью этой дышать вредно, легкие забивает.

Повязав платок так, чтобы закрывал и рот и нос, я опять взялся за штурвал. Холмы остались позади, солдаты пока не показывались, мы слышали то стихающее, то усиливающееся гудение моторов и приглушенный стук пулемета.

– Надолго их остановили, – пробубнила Эви сквозь повязку. – Двум мотоциклеткам конец, и людям в них. Но остальные, как в себя придут, взбесятся и за нами обязательно поедут. Щас жарко слишком, сам знаешь, ползуны на солнце далеко от холмовейника не отойдут. Омеговцам только немного отъехать надо.

– Это понятно, – сказал я. – Но берег рядом совсем.

Не знаю, кто превратил это сооружение в мост, подперев деревянными брусьями и постелив поверх палубы доски. Теперь длинный понтон протянулся от берега наискось ко дну высохшей реки, где виднелись неказистые постройки.

– Это и есть твой Карьер? – спросила Эви. – Не сильно впечатляет.

Омеговцы отстали, я вел «Зеба» медленно и осторожно. Доски скрипели под колесами, прогибались, понтон слегка покачивался на опорах, но мы благополучно спустились и поехали дальше по улочке между домами-развалюхами. Поселок состоял из четырех улиц, они сходились к площади вокруг водяной скважины.

Иногда люди Пустоши напоминают мне ползунов: так же собирают по округе древний мусор, шифер, жесть, доски, щебень и куски асфальта и строят из всего это свои городки. Лишь немногие сами изготовляют глиняные кирпичи, добывают известняк или камень в горах.

Я притормозил, оглянулся. Под колесами скрипели пласты слежавшегося, покрытого твердой коркой речного ила.

– Куда теперь? – спросила цыганка и кивнула сама себе: – А, вижу! Давай через поселок к тому утесу рули, над развалюхой, видишь?

Я пригляделся – и правда, место удачное, самоход там легко спрятать, занять оборону и угостить порцией свинца любого, кто станет спускаться по понтонному мосту.

С крыши рубки донеслось:

– Чего мы так плетемся, прибавь, а то спрятаться не успеем!

– В небе командуй, где дороги не нужны, – проворчал я, осторожно ведя «Зеб» между домами.

– Слышь, Музыкант, ты не Музыкант, а Брюзга… – Она вдруг замолчала.

Где-то за спиной рокотали сендеры, но звук был едва уловим – видимо, омеговцы плохо эти места знают, с ползунами-то они разобрались, а вот нас точно на время потеряли.

Эви, улегшись на крыше, заглянула в окно. Свой платок я стянул на подбородок, а она свой повязала на голову на манер банданы, которые обычно носят кетчеры, только у тех она чаще рыжая, а у цыганки была просто грязной.

Миновав треть поселка, я направил «Зеб» в проход между приземистыми развалюхами. Ни в домах, ни снаружи – никого. Тихо, пусто… Только на некоторых крышах сидели вороны-падальщики, да один раз впереди прошмыгнул пылевой сурок.

Эви снова села. В разбитом лобовом окне я видел опущенный вниз ствол трехлинейки и ноги в черных ботинках. Цыганка качала ими у меня перед носом и болтала:

– Ну чего ты плетешься, газуй уже давай. Ты ж бывал здесь, знаешь места…

– Плохо знаю, – возразил я. – Сейчас тут вдвойне опасно, воды не стало и под руслом новые полости могли образоваться.

Она спрыгнула на палубу, сунула руку в сумку на поясе и достала шар из тусклого металла.

– Вот. Оружие последнего шанса.

– Почему раньше не сказала, что у тебя вторая бомба есть? – возмутился я.

– А ты не спрашивал. И потом, сразу взрывать мост нам ни к чему было. Рискованно. Сам же сказал, что полости новые могли образоваться. Мы б жахнули, а самоход взял бы и провалился потом. А так мы прилично отъехали, теперь можно.

Я подрулил к обрывистому берегу. Слева стоял дом побольше остальных, с наклонной железной крышей. Двери распахнуты, вместо стекол в окнах мутно-прозрачная пленка, то есть вымоченная в уксусном растворе и высушенная на солнце шкура ползуна.

Самоход остановился под земляным утесом, вдававшимся далеко вперед над железной крышей. Эви повесила трехлинейку за спину, а я достал «шершни».