видит в нем политического деятеля. А мессия затем предает его в разочаровании и гневе. Тут Иуда все равно остался бы темным братом Иисуса, ведь в истории об искушении дьявол мирской власти соблазнял Иисуса приблизительно так же, как Мара искушал Будду[543]. Иуда легко мог бы стать героем классической драмы. Но поскольку зависимость охватывает его со всех сторон и этот человек едва ли может действовать по собственной инициативе, он становится выразителем человеческой драмы, которая, разыгрываясь в пределах земной тени, во все времена сопровождала божественную драму и нередко ту затмевала.

Жерар де Нерваль

1748 Жерар де Нерваль (псевдоним Жерара Лабрюни, 1808–1853) был лирическим поэтом и переводчиком Гёте и Гейне. Он наиболее известен своим посмертно опубликованным романом «Аурелия», в котором излагает историю своей анимы и одновременно передает подробности своего психоза. Особого внимания заслуживает приведенный в начале романа сон об огромном здании и фатальном падении крылатого демона. Сновидение не имеет лизиса[544]. Демон олицетворяет самость, которой больше не суждено распахнуть крылья. Катастрофическое событие, предшествующее сну, – это проекция анимы на «une personne ordinaire de notre siècle»[545], с которой поэт не смог трудиться над разгадкой mysterium (тайны. – Ред.) и в результате бросил Аурелию. Так он потерял свою «почву под ногами», и коллективное бессознательное смогло вторгнуться в его разум. Психотические переживания в основном представляют собой описания архетипических фигур. Пока он мучился от психоза, настоящая Аурелия, по-видимому, умерла, так что его последний шанс соединить бессознательное с реальностью и усвоить архетипическое содержание исчез. Поэт покончил жизнь самоубийством. На его теле была найдена рукопись романа «Аурелия».

Предисловие к книге Фирц-Давид «Сон Полифила»

1749 Минуло, наверное, двадцать пять лет с тех пор, как «Hypnerotomachia Poliphili» Франческо Колонны впервые попалась мне на глаза во французском переводе, опубликованном Бероальдом де Вервилем в 1600 году. Позже, в библиотеке Моргана в Нью-Йорке, я увидел и восхитился первым итальянским изданием с великолепными гравюрами на дереве. Я приступил к чтению книги, но вскоре затерялся в лабиринтах ее архитектурных фантазий, которыми сегодня не может насладиться ни один человек. Вероятно, то же самое произошло со многими читателями, и мы можем только посочувствовать Якобу Буркхардту, который отмахнулся от этого текста кратким упоминанием, не обратив внимания на его содержание. Затем я обратился к «Recueil Stéganographie»[546], предисловию Бероальда, и, несмотря на его напыщенное и высокопарное многословие, сумел уловить мимолетные проблески тайны, которые возбудили мое любопытство и побудили меня продолжать свои труды – а в данном случае чтение книги именно труд. Мои усилия были вознаграждены, поскольку, продираясь сквозь текст от главы к главе, я скорее ощущал, чем осознавал, все больше и больше сходства с тем, с чем мне довелось столкнуться при изучении алхимии. Честно говоря, не рискну даже предполагать, в какой степени именно эта книга привела меня к алхимическим штудиям. Так или иначе, вскоре после ее прочтения я начал собирать старинные латинские трактаты по алхимии и в ходе их тщательного изучения, продолжавшегося много лет, наконец-то установил те подспудные процессы мышления, из которых возникли и алхимические образы, и сновидение Полифила. Те мотивы, что впервые нашли выражение в поэзии миннезингеров и трубадуров, звучат здесь отдаленным эхом сказочного прошлого, но также позволяют уловить предчувствие будущего. Как и любой настоящий сон, «Гипнеротомахия» подобна двуликому Янусу: она рисует картину Средневековья на пороге Возрождения – время перехода между двумя эпохами, а потому крайне актуальна для сегодняшнего мира, который, что очевидно, тоже является порой перехода и перемен.

1750 Поэтому я с большим интересом прочитал рукопись, присланную мне госпожой Линдой Фирц-Давид, ведь это первая серьезная попытка раскрыть тайну Полифила и разгадать запутанный символизм текста с помощью современной психологии. На мой взгляд, попытка оказалась вполне успешной. Автор изучила психологическую проблему, составляющую центральную тему книги, проследила все перипетии истории, показала личный и надличностный характер текста, а также выявила значение книги для людей того времени. Многие толкования настолько проницательны и злободневны, что это диковинное, причудливое повествование, которое охотно читали в шестнадцатом и семнадцатом столетиях, оказалось в поле зрения современного читателя. Искусно и умело, как и положено столь проницательному ученому, автор представила нам полотно той своеобразной психологии эпохи Возрождения, литературным памятником которой является «Гипнеротомахия», и придала этому полотну вневременное измерение. В итоге текст является нам во всей свежести своих первоначальных красок и, будучи непреходящим источником психологических истин, напрямую обращается к современному человеку.

1751 В своем путешествии по неизведанным морям эта книга обязана целым рядом самых важных открытий чувствительности женского ума, который, деликатно и нескромно, способен заглянуть за богато украшенный барочный фасад сочинения Франческо Колонны. Именно благодаря этому женскому дару со святой Екатериной советовались в небесном собрании «c’est ce qu’on faisait ordinairement dans les cas difficiles» («во всех затруднительных случаях»), как мы узнаем из забавного романа Анатоля Франса об острове Пингвинов[547]. «Sainte Catherine avait, sur la terre, confondu cinquante docteurs três savants. Elle connaissait la philosophie de Platon aussi bien que l’Ecriture sainte et possédait la rhétorique»[548]. Поэтому неудивительно, что госпожа Фирц-Давид предложила столько блестящих толкований, проливая свет знаний на темные места в символизме «Сна Полифила». Извилистые пути мужского разума, расставляющего самому себе ловушки собственным тщеславием, удалось нанести на карту и показать, и современному человеку следовало бы поучиться на этом примере.

1752 В своем комментарии госпожа Фирц-Давид глубоко погружает нас в психологические проблемы, непостижимые для современного разума, и ставит перед нами трудную задачу. Книга читается непросто, она действительно требует некоторых усилий. Но это богатая и вдохновляющая трапеза, она щедро вознаградит внимательного читателя, который откликнется на приглашение. Что касается меня самого, то я благодарен автору за пополнение моих знаний и за новое понимание, которое обеспечила ее книга.

К. Г. Юнг,

февраль 1946 г.

Предисловие к книге Кроттета «Мондвальд»[549]

1753 Автор этой книги – не обычный путешественник, в которых в наши дни недостатка не ощущается, а человек, отлично понимающий и ценящий почти забытое искусство, путешествия с распахнутыми чувствами. Это искусство или, как можно еще сказать, дар от милости небес, позволяет путешественнику привезти с далеких берегов больше, чем способны запечатлеть фотокамеры и фонографы, а именно, свой собственный опыт, посредством которого нам предлагают взглянуть на соблазны чужих земель и других народов. Уже одно это обстоятельство заставляет впечатления оживать для