— Слышал, — кивнул Лозовский. — За драку с корреспондентом.

— Какая драка, уважаемый? Вартанчик домашний мальчик, хороший мальчик, не курит, вина не пьет, мне помогает, книжки читает, глаза портит. Не было никакой драки.

— А что было?

— Ничего не было. Мне сказали: так надо. Мне сказали: так сделай, так говори. А то плохо тебе будет.

— Чем плохо?

— Всем плохо. Санэпиднадзор скажет: посуду не так моешь, то не так, это не так. Закроют ресторан — как жить? Двенадцать человек у меня. Вином запретят торговать — как жить? Мне сказали: Вартан пусть так говорит. Был пьяный, сказал человеку: давай пить с тобой чачу. Человек сказал: не буду пить с тобой чачу. Вартанчик молодой, горячий. Очень обиделся, с кулаками полез.

— Кто сказал? — перебил Лозовский. — Следователь прокуратуры?

— Нет. Следователю так надо сказать. Мне другой человек сказал. Большой начальник. Над всеми зелеными начальник, из Тюмени прилетал, из главной конторы.

— Начальник службы безопасности «Союза»?

— Он. Полковник — так его все зовут. Сказал: все скажешь как надо, дадут Вартанчику год условно, будешь жить, трогать не будем. Я сказал: не дам Вартанчика, меня сажайте. Он сказал: ты не подходишь, суд не поверит. Не хочешь Вартанчика, другого дай, из своих. Кого другого? Гурам немой, все понимает, все слышит, ничего не говорит. Контузило в Карабахе, еще ребенком был. Другой племянник есть, сын моего младшего брата, он сейчас в Турции — как могу его дать? Я сказал Вартанчику: такая беда, сам решай. Он сказал: батоно, не плачь, все скажу как надо. Все сказал следователю. Теперь сидит, ждет. Следственный эксперимент будут проводить. Следователь сказал: пусть здесь сидит, возить его туда-сюда, бензин тратить.

— Что было в ту ночь?

— Ничего не было. Много людей было, шум-гам был. Корреспондент сидел, вина не пил, пива не пил, кушал, разговаривал с людьми. Про Христича спрашивал: когда был, когда уехал. Он и меня про него спрашивал. Потом пришли двое зеленых…

— Охрана?

— Они.

— Эти?

— Нет, другие. Сказали: давай выйдем. Он встал, пошел. Больше ничего не было. Утром сказали: заблудился, замерз.

— Тех двоих знаешь?

— В лицо знаю. Как звать, не знаю.

— Опознать сможешь?

— Зачем опознать? — испугался Ашот. — Не нужно, уважаемый. Пусть так будет, как есть. Вартанчик немного посидит, быстро выйдет. Он молодой, сильный, выдержит.

— Тебя обманули, Ашот. Он получит не год условно, а три года строгого режима. Или даже пять.

— Почему так говоришь? — еще больше испугался Ашот. — Откуда знаешь?

— Убит журналист. Резонансное преступление, — объяснил Лозовский. — Дело на контроле у начальника УВД, будет на контроле у Генерального прокурора.

— Беда на мою голову. Снова беда! Что делать, уважаемый? — запричитал Ашот. — Опять беда, куда от нее убежать?

— Я скажу тебе, что делать. Пока ничего. Молчать. Прилетит следователь из Генеральной прокуратуры — ему все расскажешь.

— Ты кто, уважаемый? — спросил Ашот.

— Журналист из Москвы.

— Почему сказал, что воевал в Карабахе?

— Я не сказал, что воевал. Был.

— Что делал?

— Писал.

— Что писал?

— Что видел, то и писал.

— Что видел?

— Что и ты. Беду.

— Ох, беда, беда. Много ходит беды. Нигде не спрячешься от беды, никуда не убежишь. Ты кушай, уважаемый, кушай, не смотри на меня, чачу пей. Потом друзьям скажешь: кушал у Ашота, вкусно кушал. Вкусно кушал?

— Очень вкусно, — признал Лозовский, расправляясь под рюмку чачи с люля-кебабом.

Конторские закончили игру, расплатились с немым официантом, упаковались в полушубки и вышли.

— Пора и мне, — сказал Лозовский. — А то заежку закроют. Сколько с меня?

— Зачем сколько? — замахал руками Ашот. — Не надо денег. Не надо заежка. Там клопы. У Ашота каюты есть. Четыре каюты. Хорошие каюты, теплые каюты. Люди иногда приезжают, с женщинами. Где переночевать? У Ашота переночевать.

Он что-то сказал по-армянски немому официанту, тот взял из гардероба «аляску» и сумку Лозовского и вышел во внутреннюю дверь. Лозовский в сопровождении Ашота последовал за ним.

Каюта была на первом этаже дебаркадера, теплая, чистая, со свежим бельем на откидной кровати. Пока Лозовский доставал из сумки шерстяной спортивный костюм фирмы «Пума», который в командировках использовал как домашнюю одежду, Ашот топтался у двери, тяжело вздыхал.

— Значит, молчать? — спросил он.

— Молчать.

— И рассказать следователю из Москвы?

— Только ему.

— Не дадут жить.

— А это решать тебе.

Ашот ушел. Лозовский прилег на кровати, чтобы обдумать то, что узнал, и мгновенно заснул. Сквозь сон он услышал стрекот вертолетного двигателя, но лишь повернулся на другой бок.

Разбудил его деликатный стук в дверь. В круглом иллюминаторе стоял молочный туман, как бы утепленный невидимым солнцем. Он посмотрел на часы: восемь утра. Потом понял, что это время московское, а по-местному уже десять. Стук повторился, всунулся мясистый нос Ашота:

— Извини, уважаемый. К тебе человек, поговорить хочет.

— Пусть войдет.

Голова Ашота исчезла, в каюту вошел сухощавый молодой человек с острым лицом и быстрыми внимательными глазами — телохранитель Кольцова.

— Ну что, корреспондент, я тебе сказал: не нужно посылать меня на… Не послушался. А зря, — с ленцой проговорил он, неторопливо сдергивая с правой руки перчатку и надевая на пальцы, как перчатку, что-то металлическое, сизого воронения.

Это был кастет.

II

В какой-то из книг про жизнь после смерти, которые Лозовский, не веривший ни в какую эзотерику и экстра-сенсорику, иногда без всякого интереса листал, он прочитал, что в момент смерти человек видит сверху свое бездыханное тело, а потом вплывает в световой коридор. Очнувшись от холода, никакого светового коридора он не увидел, себя сверху тоже не увидел, из чего можно было сделать вывод, что он еще жив. Вместе с этой мыслью, первой в прояснившемся сознании, пришла боль. Она шла сзади, из-за левого уха, заполняла затылок, копилась в лобных пазухах над бровями, как горячая ртуть, словно за ухом работал какой-то насос и гнал боль в такт ударам сердца. Когда ртути накапливалось слишком много, Лозовский терял сознание, боль прорывалась, как гнойник, растекалась по всему телу. Холод возвращал его к жизни, тотчас же включался насос.

В короткие секунды бодрствующего, но еще не замутненного болью сознания, которые Лозовский как бы суммировал, он успел понять, что лежит в спортивном костюме «Пума» на каком-то тюфяке на правом боку, скрючившись, как человеческий эмбрион в материнском чреве, на полу комнаты с черными бревенчатыми стенами, снизу поросшими инеем. Комната освещена тусклым светом синей лампочки в металлическом каркасе. Лампочка висит над дверью, свет ее не доходит до дальней стены, поэтому комната кажется огромным тоннелем.