Оставшись одни, мы вместе убрали фильмы и накрыли аппаратуру желтыми чехлами. Потом спустились в просмотровый зал, в который через открытое окно падали солнечные лучи, подсвечивая узоры роскошного ковра. Хорошо, что я к тому времени уже достаточно натренировался сидеть скрестив ноги, ведь в окружении Далай-ламы не использовались ни стулья, ни подушки. Поначалу я не решался садиться, потому что знал, что даже министрам не дозволяется сидеть в присутствии Божественного Правителя. Кроме того, в зале не было трона, который хоть как-то подчеркивал бы разницу в статусе. Но мальчик просто взял меня за рукав и потянул вниз, так что никаких сомнений больше не осталось.

Он сказал, что уже давно планировал встретиться со мной, понимая, что этот шаг необходим, чтобы узнать что-то о внешнем мире. Он предвидел возражения регента, но решил настаивать на своем и даже подготовил ответную речь. Он твердо решил к религиозному прибавить научное и практическое знание, и я казался ему самым подходящим человеком для помощи в этом деле. Он не знал, да и, наверное, это бы его не слишком впечатлило, что когда-то у себя на родине я выдержал экзамен на звание учителя. Зато Далай-лама поинтересовался моим возрастом и был немало удивлен, услышав, что мне всего тридцать семь лет. Как и многие другие тибетцы, он принимал мои «желтые» волосы за признак преклонного возраста. С ребячливым любопытством он стал разглядывать мои черты и даже пошутил насчет моего большого носа. По нашим меркам у меня вполне нормальный нос, но на фоне маленьких монгольских носов он нередко привлекал чрезмерное внимание. Наконец правитель Тибета заметил у меня волоски на тыльной стороне ладони и со смехом сказал: «Хенриг, ты волосат, как обезьяна!» Мне тут же пришло в голову, что́ на это можно ответить: я знал легенду, согласно которой тибетцы ведут свой род от божества Ченрези[84] и дьяволицы. Во время соития с ней Ченрези принял образ обезьяны, а так как Далай-лама является реинкарнацией этого Будды, то в этом сравнении нет ничего для меня обидного.

Благодаря этим веселым замечаниям наш разговор сразу принял непринужденный характер, мы совершенно перестали стесняться друг друга. Теперь и я мог внимательно рассмотреть Далай-ламу. И укрепился в том приятном впечатлении, которое у меня создалось после наших мимолетных встреч. Кожа у него была много светлее, чем у среднего тибетца и даже чем у лхасских аристократов. Меня сразу очаровали его выразительные, совсем немного раскосые глаза; они так и светились жизнью, во взгляде не было скрытности, так свойственной многим монголам. Щеки у него пылали от возбуждения, ему не сиделось на месте. Уши были слегка оттопырены – это одна из примет, по которой в нем признали воплощение Будды, как мне рассказали позже. Волосы у него были немного длиннее, чем обычно носят тибетцы, чтобы хоть как-то защитить мальчика от холода Поталы. Для своего возраста он был довольно высок и наверняка скоро должен был сравняться по росту со своими родителями, которые оба имели статные фигуры. К сожалению, он так много учился и вообще проводил столько времени в сидячем положении, что несколько подпортил себе осанку. Руки с длинными пальцами красивой и благородной формы по большей части лежали спокойно. Я заметил, что он часто с изумлением следил за движением моих рук, когда я подкреплял свои слова жестами. Даже моя довольно скупая жестикуляция привлекала внимание Далай-ламы, потому что тибетцы к ней вообще не прибегают, – наверное, это одно из проявлений азиатского спокойствия.

Одет он был в красное монашеское одеяние, некогда предписанное самим Буддой, ничем по виду не отличавшееся от тех, что носили все монахи-чиновники.

Время летело быстро. Будто прорвало какую-то плотину: мальчику нужно было тут же обо всем поговорить. Поразительно, сколько отрывочных сведений он набрал из книг и газет. Только про Вторую мировую войну у него был семитомный английский труд, описания иллюстраций в котором он приказал перевести на тибетский язык. Он различал множество моделей самолетов, автомобилей, танков, ему были известны такие имена, как Черчилль, Эйзенхауэр или Молотов. Но так как юноше некого было расспросить, часто он не понимал взаимосвязей между теми или иными событиями или личностями. Поэтому он был несказанно рад, что теперь он сможет задать все вопросы, которые столько лет копились у него в голове.

* * *

Примерно в три часа дня в зал вошел сопён кенпо, наставник, ответственный за физическое благополучие юного правителя, и напомнил, что пора обедать. Я встал и уже собрался прощаться, но Далай-лама снова потянул меня за рукав вниз, а старику сказал, что есть будет позже. Тут юноша достал откуда-то тетрадку с разрисованной обложкой и смущенно попросил меня взглянуть на его упражнения в письме. Я с удивлением увидел на страницах тетради неуверенно выведенные заглавные буквы латинского алфавита. Значит, Далай-лама не только усердно штудировал разнообразные религиозные вопросы, не только проводил одинокие часы в Потале за изучением новейшей западной техники, но и самостоятельно начал учить иностранные языки! Он настоял, чтобы я тут же дал ему урок английского языка. Произношение слов он записывал изящными тибетскими значками. Наверное, прошел еще час, прежде чем на пороге снова появился сопён кенпо и на этот раз настоятельно попросил вспомнить о том, что обед давно готов. В руках у него было блюдо с пирогами, белыми булочками и овечьим сыром, которое он попытался вручить мне. Когда я стал отказываться, монах достал белый платок и завернул всю эту снедь, чтобы я мог взять ее с собой.

Но Далай-лама все еще не был расположен прерывать беседу. Очень ласковым голосом он попросил кравчего немного подождать. С нежностью взглянув на своего подопечного, монах согласился и оставил нас. Мне показалось, что он на самом деле по-отечески любит мальчика и очень заботится о нем. Этот седовласый монах служил кравчим еще при Далай-ламе XIII и после его смерти сохранил за собой должность. Это был знак огромной надежности и преданности, потому что чиновники редко сохраняли посты после смены правителя.

Далай-лама предложил мне на следующий день нанести визит его родным, которые лето проводили в Норбу Линка, и у них подождать, пока он, закончив свои дела, не пошлет за мной. На прощание он сердечно пожал мне руку, – наверное, он знал этот европейский жест из журналов и хотел им выразить свою дружбу.

В задумчивости я прошел через пустой сад и отодвинул замок на воротах. У меня в голове не укладывалось, что я только что пять часов провел бок о бок с Божественным Правителем Страны лам. Садовник закрыл за мной ворота, а солдаты, несколько раз сменившиеся на посту за время нашей беседы, при виде меня удивленно взяли на караул. Я медленно поехал обратно в Лхасу. Если бы не узелок с пирогами в руке, я бы, наверное, решил, что все это мне приснилось. Кто из моих друзей поверит, если я расскажу, что несколько часов вот так запросто беседовал с Живым Буддой? Скорее всего, в ответ мне только сочувственно улыбнутся, решив, что я тронулся рассудком.