Второй сеанс оказался очень благотворным для Джоан. Она смирилась со своим положением и решила провести оставшиеся ей дни, сосредоточившись на духовном поиске. После каникул, проведённых с семьёй на западном побережье, она решила попрощаться со своим мужем и своими детьми. Она думала, что это предохранит их от болезненного наблюдения за постепенным ухудшением её состояния и даст им возможность запомнить её полной жизненных сил и энергии. В Калифорнии Джоан была в близком соприкосновении со своим отцом, который интересовался духовным путём и ввёл её в группу занимающихся Ведантой.

На исходе лета Джоан стала интересоваться тем, как получить ещё одно ЛСД-переживание. Она написала нам письмо, спрашивая о возможности провести третий сеанс в Калифорнии. Мы посоветовали ей сойтись с Сидни Коэном, лос-анджелесским психиатром, имевшим обширный опыт психоделической терапии больных раком и лицензию на использование ЛСД. Следующий отчёт — это описание Джоан её третьего ЛСД-сеанса, который она провела под покровительством Сидни Коэна. На этот раз дозировка составляла 400 микрограммов.

Третий сеанс ЛСД

После того как средство подействовало, первое, что я ощутила, был холод, мне становилось всё холоднее, холоднее и холоднее. Казалось, что никакое количество одеял не сможет победить этот проникающий до костей, острый и зеленоватый леденящий холод. Потом мне даже было трудно поверить, сколько же тёплых шерстяных одеял наложили на меня сверху, но в то время ничто не уменьшало этого холода. Я попросила горячего чаю, который потягивала через стеклянную трубочку. И пока я держала в руке горячую чашку чая, я погрузилась в очень напряженное переживание.

Чашка превращалась во вселенную, и всё становилось отчётливо-ясным, настоящим. И зеленовато-коричневатый цвет чая растворялся в кружащемся водовороте. Больше не было никаких сомнений: жизнь — смерть, смысл — всё было в нём. Я всегда уже была там — мы все были. Все были одно. Страха больше не было: жизнь, смерть — всё то же самое. Вихревое круговращение всего. Напряженное желание каждого постичь вселенную в каждой вещи. В слезе, покатившейся у меня по щеке, в чашке, в чае — во всём! Я ощущала, какая же гармония позади этого кажущегося хаоса!

Как же не упустить это из виду, как же поделиться со всеми этим переживанием, ведь тогда не сможет быть никакого раздора. Я чувствовала, что доктор Коэн знал это так же, как и я. Потом вошел мой отец, и я, как могла, пыталась поделиться с ним предыдущим сильным переживанием, пытаясь выразить невыразимое: то, что нет никакого страха, что невозможен даже сам вопрос о страхе. Мы всегда уже там, где мы идём. Достаточно просто пребывать. Нет нужды беспокоиться, задавать вопросы, подвергать сомнению, делать выводы. Просто быть. Я рассказала ему о том, как важно нам всем хранить вещи такими, какими они пребывают в обычном мире.

Я допила свой бульон и чай, страстно желая еды и тепла. После некоторого перерыва я вновь погрузилась внутрь себя. В тот момент я переживала унылые и печальные картины из своего самого-самого раннего детства, которые уже были мне знакомы по предыдущим сеансам. Потом образы стали принимать вид маленьких, похожих на скелетики существ, которые плавали в пустоте в поисках еды, но не находили её. Пустота, а не исполнение. Тощие птицы, высматривающие пищу в пустом гнезде. Какое-то ощущение, как будто я и мои братья одни, стоим и смотрим, что идти некуда.

В какой-то момент я погрузилась в свою печаль. Печаль была тем заполоняющим настроением, что шло из моего самого раннего детства через всю мою жизнь. Я стала осознавать те всё большие и большие усилия скрывать её, чтобы были довольны другие, которые вместо этого, казалось, требовали от меня: «Улыбайся… будь живее… прекрати мечтать!» Потом в ходе сеанса во мне укрепилось чувство, что кто-то избран, чтобы чувствовать во вселенной присущую ей печаль. Что ж, если это я — прекрасно. Я думала обо всех детях, ищущих своих матерей, которых нет рядом с ними. Думала о распятии Иисуса Христа, чувствовала муки Христовы и печаль, которую, должно быть, и он чувствовал. Я представляла, что карма других состоит в том, чтобы ощущать радость, или силу, или красоту — всё что угодно. Почему бы с радостью не принять и печаль?

В другой раз я была обложена множеством мягких подушек, и на мне было много-много шерстяных кашне, я была в тепле, в безопасности. Как бы переродиться уже не в человека, но, быть может, в радугу, красновато-желтую, апельсиновую, нежную, прекрасную. После обеда в какой-то момент я всё же стала осознавать главенство своего желудка. Видела так много картинок людей, довольствующихся своею едой, вспомнила о своей предыдущей жажде горячего чаю, бульона, желании того, чтобы всё время что-то входило в мой желудок. Я представляла себе, что осознаю то, что в теперешней моей жизни изо дня в день мне всё время не хватает титьки или заменявшей бы её ложки, соломинки, сигареты. Всего мне теперь мало!

Я стала осознавать, что я снова ребёнок, несамостоятельный, но зато теперь у меня есть мать, чтобы позаботиться обо мне, которая хочет заботиться обо мне и которой нравится это делать. Меня утешало и доставляло удовольствие получать то, чего у меня никогда не было, когда я была ребёнком. Были мгновения, когда я наслаждалась запахом и осязанием плода: прекрасного манго, груши, персика, винограда. Когда я смотрела на них, то видела движения в клеточках. А некоторое время спустя я любовалась бутоном розы, бархатистой, благоухающей, прелестной.

К концу дня до меня вдруг дошло, что вот наконец-то я нашла способ оправдать свою длившуюся всю жизнь печаль: стала неизлечимо больной. Вся ирония подобного положения заключалась в том, что тогда я обрела счастье и почувствовала облегчение в этом открытии. Я хотела проникнуть в истоки моей печали. Я видела, что в самом раннем детстве мать не могла дать мне многого и что на самом деле сама рассчитывала, что что-то дам ей я. И действительно, я больше могла дать ей, чем она мне. А я переживала это как тяжкую ношу.

Мы много говорили с моим отцом о печали, что же в ней не так и почему других она так обескураживает. Я рассказала ему, сколько я тратила энергии, притворяясь радостной, счастливой или улыбающейся. Я говорила о красоте в печали: о печальной сладости, о сладкой печали. О том, что надо позволить себе и другим быть печальными, когда они это чувствуют. Пожалуй, печаль не в моде, как радость, непринуждённость или весёлость. На то, чтобы притворяться такой, я тратила огромное количество своих сил. А теперь я просто есть, не будучи тем-то или тем-то, просто бытиё.

Иногда оно печально, часто покойно, временами гневно или раздражительно, иногда очень тепло и счастливо. Меня больше не печалит, что я умру. И у меня больше нежных чувств, чем когда-либо прежде. Весь гнёт быть чем-то «другим» спал с меня. Я ощущаю себя освободившейся от притворства и лицемерия. И намного более духовные чувства пропитывают мою повседневную жизнь.

Один член нашей группы, навестивший Джоан в Калифорнии незадолго до её смерти, дал нам волнующее описание её повседневной жизни в оставшиеся дни. Она сохраняла свой интерес к духовному поиску и проводила несколько часов в день в медитации. Несмотря на её быстро ухудшающееся физическое состояние, она казалась эмоционально уравновешенной и в хорошем настроении. Совершенно замечательной была её решимость не терять ни одной возможности переживать мир настолько полно, насколько она могла.