Блохин вспыхнул, но тут же смутился. Посмотрел мне в глаза, отвернулся и тихо сказал:

— Не могу я, понимаете, не могу! — Смолк ненадолго, резко вдруг повернулся и чуть не во все горло закричал: — Я имею образование не меньшее, чем любой командир! И командовать могу не хуже любого из них! Не хватало еще, чтобы мне заявляли: «Кто здесь командует?»

Только теперь я понял, что Блохин все еще никак не может поделить власть с комбатом.

Немало появилось подобных комиссаров и отдельных командиров, которые после Указа о единоначалии не могли поделить между собой власть, нанося определенный вред делу. Политотделам пришлось потратить немало труда, прежде чем удалось донести до каждого понимание Указа и воспитать правильные взаимоотношения между командиром и его заместителем по политической части.

Новая присяга

На командный пункт полка я вернулся утром, когда солнце уже выглядывало из-за вершин леса, плавя легкий иней утреннего заморозка, припудривший деревья. Небо очистилось от свинцовых туч, северо-восточный ветер почти затих, напоминая о себе лишь легким покачиванием вершин.

В полку готовились к торжественной церемонии по случаю принятия Боевого Красного Знамени полка и нового текста военной присяги. Оркестра в полку тогда не было. В первый год войны было не до оркестров. Напрягая все силы, мы тогда еле сдерживали бешеный натиск врага, и я даже не помню, когда и где были сданы на хранение музыкальные инструменты полков и дивизии, или, быть может, они так же, как и множество защитников Родины, погибли.

Из штабного блиндажа на поляну был вынесен большой, на крестовинах, стол, затянутый алой скатертью. На столе поставили массивный чернильный прибор из хрустально-чистого небьющегося стекла; этот брус стекла, подобранный возле разбитого самолета, был сделан каким-то искусным фронтовым мастером, который изобразил в нем крепость с двумя башнями. Тут же лежала и ручка с пером, сделанная, очевидно, тем же мастером и из того же материала. А рядом с чернильным прибором возвышалась стопка бумаг с текстами присяги.

Через всю поляну в четыре шеренги выстроились свободные от дежурства солдаты и офицеры полка. Командир полка и его заместитель по политчасти стояли возле стола, группа штабных офицеров сразу за ними.

Поднявшееся выше солнце стало ласково пригревать, залив своим ярким светом поляну, на которой готовилась торжественная церемония. Аккуратно одетые в добротную полевую форму, подтянутые и гордые, стояли солдаты и офицеры, ожидая начала церемонии. Впереди шеренги стояли разведчики и автоматчики с автоматами на шее.

Начальник штаба, выскочив из блиндажа, о чем-то тихо доложил командиру полка, а тот, склонившись к своему заместителю по политчасти, тоже о чем-то сообщил ему, и они тут же, отступив влево, оба вышли из-за стола вперед. В это же самое время из штаба вынесли Красное Знамя полка.

— Товарищи офицеры! Под знамя, смирно! — скомандовал командир и, не отнимая правой руки от головного убора, строевым шагом пошел навстречу знамени.

Встретив знамя, командир, преклонив правое колено, взял свисавший перед ним конец знамени и поцеловал его. Встав рядом со знаменем, он вернулся к столу. Знаменосец, увешанный орденами, с двумя ассистентами, подойдя к столу, сделал поворот кругом и встал лицом к строю. Все замерли в торжественном молчании.

Заместитель командира полка по политической части произнес краткую речь, разъяснив при этом положение о Боевом Красном Знамени полка и значение нового текста присяги. После этого командир полка подошел к столу, взял текст присяги и громким голосом перед лицом всех солдат и офицеров прочитал: «Я, сын трудового народа...»

Прочитав до конца весь текст, он взял ручку, осторожно обмакнул перо и подписал присягу. То же повторили замполит полка и все офицеры штаба. Затем начали по порядку подходить строевые офицеры, старшины, сержанты, а за ними и все солдаты. Они так же брали со стола листочек с текстом присяги, громко читали его. Затем подписывали и, гордые, возвращались в строй.

Я стоял в группе штабных офицеров и с приподнятым настроением смотрел на эту торжественную церемонию осени 1942 года, а в моей памяти возникла такая же церемония осени двадцать четвертого.

Мы тогда не читали и не подписывали текста присяги, потому что эту процедуру тогда могли бы выполнить не более 20—30% из всего числа солдат. Остальные были еще неграмотными. Их только начинали обучать грамоте, тут же в полку, на вечерних курсах ликбеза.

В седьмую годовщину Октябрьской революции, получив зимние буденовки, новые японские ботинки с обмотками, новые шинели и все прочее обмундирование, мы стояли в торжественном строю на тогда еще неблагоустроенной площади Хабаровска и смотрели на трибуну, где находились руководители Дальбюро ЦК РКП(б), Дальревкома, Дальбюро ВЦСПС.

Председатель Дальревкома Я. Б. Гамарник с бумажно-белым лицом и черной, как смоль, бородой и усами, громко читал текст присяги, а мы хором, как ученики мусульманской школы, повторяли за ним каждое слово присяги. Этим и заканчивалась вся церемония по принятию военной присяги, и, поскольку присягу не подписывали, то, естественно, она лишь морально накладывала ответственность на воинов. Теперь присяга обязывала нас и морально, и юридически.

Сила и значение военной присяги теперь возросли так же, как возросли общая культура, сила и боевая мощь нашей Красной Армии.

Партизаны

Вернувшись на командный пункт дивизии, к своему удивлению, я встретил здесь четырех молодых партизан, только что перебравшихся к нам через линию фронта. Они сообщили командованию очень важные сведения и рассказали:

— Между двумя фронтами — Волховским и Ленинградским — нам становится все труднее и труднее работать. В этом «мешке» немцы чувствуют себя очень плохо, поэтому они разорили здесь почти все села, деревни и многие города, а жителей угнали в Германию. В каждом оставленном в целости городе, селе или деревне теперь размещаются большие немецкие гарнизоны. Фактически мы лишены своей базы — народа, который нас питал, поддерживал и воодушевлял. Все леса и дороги заняты и сильно охраняются захватчиками. Нам, партизанам, укрыться фактически уже негде, поэтому принято решение: податься на юг области, куда-нибудь поближе к Пскову и Новгороду.

Слушая рассказ молодых партизан, мы с трудом верили, что в этом действительном мешке между нашими двумя фронтами, заполненном до предела войсками противника, могли еще жить и действовать партизаны. Объективные условия здесь прямо-таки были противопоказаны для партизан. И вот тебе — сами живые свидетели!

Что нас особенно поражало, так это чарующее спокойствие, мужество и деловитость молодых партизан. Они с олимпийским спокойствием рассказывали нам о своих действиях в гуще врагов и с таким же хладнокровием собирались в обратный путь, причем они наметили переправу через Волхов в таком месте, где, нам казалось, из-за немецких солдат — яблоку упасть негде.

— Верно, — поддержали партизаны. — Полтора-два месяца назад здесь действительно было такое положение, но сейчас оно резко изменилось. Гитлеровское командование забрало отсюда много солдат и офицеров, на их место доставили власовцев, и придвинули туда концлагеря военнопленных и гражданского населения. Власовцы теперь обслуживают все тылы и несут охрану дорог и прочих коммуникаций. Вот под их видом и при их помощи мы и пробрались к вам и таким же путем думаем вернуться обратно. В устье Тигоды нас ждут наши люди, а вот — немецкие пропуска, которыми снабжены все власовцы. Кроме того, мы все уже хорошо освоились с немецким языком, манерами и многими бытовыми традициями немцев, что они особенно уважают и поэтому охотно, без подозрения, вступают с нами в разговор, считая, очевидно, что им все же удалось нас онемечить, — со смехом говорили партизаны.