Что до нас остальных, то мы видели, как его придавило, но ведь мы не знали и половины – как нам было понять? Мы не знали, что они встречались на Окружности. Мы не знали ни про ночь накануне, ни про зажигалку, ни про Кингстон-Тауна или Матадора, ни про Кэри Новак в восьмой. Ни про кровать, которую так и не сожгли.

Отец звонил нам вечер за вечером, и Клэй, глядя на меня, только качал головой. Я отвечал, что мы справимся.

А похороны?

Их, конечно, заливало солнце, пусть даже и сквозь стены.

Церковь была полна.

Откуда ни возьмись, собралось столько народу – от скаковых знаменитостей до радиоведущих.

Все хотели ее знать. Многие знали ее лучше всех.

Нас никто не замечал.

Они не слышали его бесконечной исповеди.

Мы были погребены в самых задних рядах.

Он долго не мог смириться.

Он не вернется в Силвер.

Все, что он делал, это изображал благополучие.

Стал работать со мной.

Когда звонил отец, отвечал, говорил.

Виртуозный юный мошенник.

Ночью он смотрел на дом наискосок через улицу и на силуэты, двигавшиеся в окнах. Он гадал, где может быть зажигалка. Сунула ли она ее, например, под кровать? Интересно, она по-прежнему в ларце вместе со сложенным письмом?

Он больше не сидел на крыше – только на крыльце, и не сидел, а стоял, подавшись вперед.

Однажды вечером он отправился в Хеннесси; трибуны как ленивый зевок.

У конюшен собралась небольшая толпа.

Стояли возле ограды.

Конюхи и жокеи-ученики; все над чем-то склонились, и он наблюдал их минут двадцать, а когда они разбрелись, до него дошло; они пытались высвободить ее велик.

С голосами в голове и глухой пустотой под диафрагмой, он вдруг оказался там; сев на корточки, коснулся цифр на замке – и моментально понял, какой у нее был код. Тот восходил к началу начал, к жеребцу и скачкам Кокс Плейт без него.

Из тридцати пяти скачек Испанец выиграл двадцать семь. Значит, 3527.

Замок открылся тут же.

Клэй снова защелкнул его и перемешал цифры.

Трибуны казались теперь ближе; обе открытые, в темноте.

Во многих смыслах это кажется смешным, почти пошлым – вернуться на Арчер-стрит, восемнадцать, во времена до ее появления. Однако если жизнь меня чему и научила, так это тому, что если она идет в нашем после, то она идет и в наших мирах, которые до.

Это было время, когда все менялось.

Как бы подготовка.

Его движение к встрече с Кэри.

Оно началось, как и должно было, с Ахиллеса.

Сказать по правде, меня вряд ли так уж волновали те неведомые двести баков, что мы потратили, но был момент, который я вспоминаю с теплотой: Рори в кухонном окне в то утро, когда мы его привели.

По субботнему обычаю, Рори приплелся на кухню около одиннадцати и тут же решил, что он еще пьян или спит.

Это?..

(Трясет головой.)

Что за чертовщина?

(Свирепо трет глаза.)

Наконец, обернувшись, вопит:

– Эй, Томми, что это у нас творится?

– Что?

– В смысле: «Что?» Ты ваще уже? Во дворе осел!

– Не осел, это мул.

– Да какая разница?

– Осел – это осел, а мул – это помесь ос…

– Мне насрать, хоть он на четверть лошадь, скрещенная с драным шетландским пони!..

Позади них мы корчились от смеха, пока Генри наконец все не уладил.

– Рори, – сказал он. – Познакомься с Ахиллесом.

К концу дня Рори нас простил – ну, по крайней мере, настолько, чтобы остаться дома. Или остаться дома и бухтеть.

Вечером мы все, даже миссис Чилман, собрались во дворе, и Томми все повторял «Эй, малыш, малыш» самым нежным голосом, какой только можно представить, и трепал Ахиллеса по холке. Мул смирно стоял и разглядывал Томми, а Рори ворчал, обращаясь к Генри:

– А потом он эту скотину, не дай бог, за стол посадит.

Ночью Томми лежал, придавленный Гектором, рядом похрапывала Рози. И с соседней кровати слышалось страдальческое, но негромкое бормотание:

– Эти чертовы животные меня доконают.

Что до бега, я думал, Клэй, выиграв штат и заполучив мула, станет тренироваться меньше или расслабится. Я здорово ошибся. Он стал бегать только больше, что иной раз меня даже раздражало.

– Почему бы тебе не передохнуть, – спросил я. – Бог мой, ты только что выиграл штат.

Он смотрел вдоль Арчер-стрит.

Как же за все это время я ни разу не заметил.

И то утро не было исключением: она жгла его через карман.

– Ну, Мэтью, – спросил он. – Бежишь?

К апрелю начались проблемы.

Мул оказался загадочным.

Даже больше – откровенно упрямым.

Томми он любил, я не сомневаюсь; но так вышло, что Клэя он любил больше. Ему он позволял проверять копыта. Никто другой не мог их сдвинуть с места. И только Клэй, единственный, умел его усмирять.

Было несколько таких ночей, когда в самую глушь, в предутренний час, Ахиллес принимался безудержно реветь. Я сейчас ясно слышу его печальные, но наводящие ужас «и-и-а-а» – плач то ли мула, то ли дверных петель, – а в паузах – другие голоса. Вот Генри орет: «Блин, Томми!» – и я командую: «Уймите эту скотину!» Возмущенный Рори: «Сними с меня сраного кота!», а Клэй просто лежит молча.

– Клэй! Вставай!

Томми суматошно трясет его, тянет, и вот Клэй уже на ногах; вот он уже на кухне. В окно он видит Ахиллеса: тот стоит под сушильным столбом и скрежещет, будто ржавые ворота. Стоит, задрав голову, забрасывая зубы в небо.

Клэй смотрит, не шелохнувшись; на несколько мгновений он окаменел. Но ведь Томми уже долго ждет. Мы все повскакивали, мул воет в небо во всю мочь, а сахаром занимается Клэй. Снимает крышку, вынимает увязшую ложку и выходит во двор вместе с Томми.

– Ну-ка, – говорит он твердо, – подставь ладони.

На крыльце у дивана. Темно, только мул и лунный свет; Томми подставляет обе ладони.

– Ладно, – говорит он. – Я готов.

И Клэй сыплет ему в руки все: пригоршню сахарного песка, – я такое видел однажды, как и Ахиллес, он тоже видел. На секунду мул замолкает, смотрит на пацанов, потом трусит к ним. Дурной и явно обрадованный.

Привет, Ахиллес.

Привет, Клэй.