Через некоторое время я закончил свою трапезу, завернул рыбу и хлеб, аккуратно уложил все в заплечный мешок, облизал жирные пальцы и вытер их об олений мох, на котором сидел. Во рту у меня пересохло от волнения, и я напился из маленькой фляжки, сделанной из тростниковой ткани, пропитанной лаком; фляжку я предусмотрительно наполнил у последнего ручья. Затем я медленно встал, решив, что идти можно только в одном направлении: туда, куда ушла львица. Вряд ли это было разумно, но я находился в таких местах, где разум и мудрость, скорее всего, совершенно бесполезны. И я пошел следом за львицей.

Едва пробравшись сквозь заросли, в которых она скрылась, я вышел на отчетливо видимую даже в лесном полумраке тропу, которая вскоре привела меня в светлый дубовый лес. Идти было легко, и видно вокруг было очень хорошо. Но львицу я больше ни разу не видел. Я довольно долго шел размеренным шагом, и солнце, лучи которого пробивались сквозь листву, уже почти касалось горизонта, когда я наконец узнал ту местность, в которую попал. Мы когда-то проходили здесь вместе с Кугой; мимо вон того огромного дуба он вел меня знакомиться с Лесными Братьями. Ну что ж, вот мы и снова в Кугаманте, подумал я и удивился: почему «мы», а не «я»? Теперь, чтобы добраться до пещеры, нужно было всего лишь свернуть с «львиной» тропы и пройти тем путем, который я хорошо помнил и сам, – вниз и направо.

Я остановился и от всей души поблагодарил великую богиню Энну, затем решительно повернул направо и через лес, который с каждым шагом казался мне все более знакомым, подошел к нашему «домашнему» ручью, перебрался через него и остановился перед скалой, где был потайной вход в пещеру. Свет заката ярко горел на вершинах деревьев.

Я хотел уже окликнуть Кугу, но вдруг отчетливо почувствовал, что его там нет. Не произнеся ни слова, я нырнул в узкий лаз, и пещера встретила меня абсолютной темнотой. Запах дыма и плохо выделанных шкур, типичный запах Куги, еще царил там, но уже начинал слабеть, превращаясь в некое эхо былого. Но самое ужасное – что в этой пещере было мертвенно холодно и темно. Я снова вышел наружу, и вечер показался мне удивительно светлым и теплым, и я вспомнил тот ослепительный праздник, которым встретило меня солнце, когда я, слегка набравшись сил, впервые вышел из пещеры под присмотром Куги.

Положив заплечный мешок у входа в пещеру, я взял фляжку и спустился к ручью. Там я всласть напился воды, наполнил фляжку и присел возле ручья на корточки, следя за бегущей водой, и в сгущающихся сумерках на берегу ручья увидел его.

Зубы зверей, вода и ветер здорово потрудились над ним, и за год или два от него осталось не так уж много: череп с дыркой во лбу, несколько костей, клочки заплесневелой меховой одежды и знакомый мне кожаный ремень.

Я ласково коснулся черепа и погладил его, не поднимая с земли; потом немного поговорил с Кугой. Вечерний свет быстро меркнул. Я очень устал, но спать в пещере мне не хотелось. Я расстелил свое новое одеяло в заросшей травой ложбинке среди скал и уснул. Спал я крепко и долго.

Утром я пошел в пещеру, намереваясь именно там похоронить Кугу, но холодная и темная пещера показалась мне такой безрадостной, что я решил оставить его возле ручья. Я выкопал небольшую могилу подальше от воды, чтобы уберечь ее от зимних паводков, собрал то, что осталось от Куги, и сложил в могилу вместе с его ремнем и одним из ножей, который обнаружил в пещере. В могилу я положил также ту металлическую коробку с солью, которую Куга считал самым главным своим сокровищем. Он все время прятал ее от меня, когда я жил у него; мне так и не удалось узнать, в каком именно месте он ее прятал. А нашел я ее, открытую, на полу возле очага. В ней еще оставалось немного соли. А под солью я обнаружил один из его драгоценных ножей и тот маленький кошелек с деньгами, который я когда-то оставил у него на хранение.

Мне сразу стало значительно легче: я понял, что Кугу убили вовсе не из-за этих проклятых денег. А то, что он вытащил коробку с солью наружу, а не спрятал, как всегда, в укромном месте, говорило, скорее всего, о том, что он, будучи раненым или чувствуя себя плохо, захотел взглянуть на свои сокровища, но убрать их у него не хватило сил. Когда он понял, что умирает, он бросил все как есть и вышел наружу, чтобы навсегда уснуть в том месте у ручья, где так любил сидеть.

Я засыпал маленькую могилу, разгладил землю руками и попросил Энну проводить Кугу в страну мертвых. Кошелек с деньгами я бросил на дно своего заплечного мешка, даже не заглянув туда. Попрощавшись с Кугой, я направился вверх по холму и на северо-восток – в ту сторону, где впервые встретился с Лесными Братьями.

С тех пор как я ушел из деревни Восточное Озеро, меня не покидало чувство одиночества. А ведь когда-то одиночество доставляло мне почти наслаждение! Но то были отдельные, и крайне редкие, минуты одиночества, да и одиночества-то весьма относительного – почти всегда поблизости находились другие люди, до них, можно сказать, было рукой подать. А теперь все было иначе, и одиночество мое тоже носило иной характер. В очередной раз уйти от своих близких, от всего, что стало мне привычным и знакомым, знать, что повсюду, куда бы я ни пошел, я буду окружен чужими людьми… Сколько бы раз я ни пытался убедить себя, что это и есть свобода, все равно ощущение одиночества и полной заброшенности не проходило. И, пожалуй, тот день, когда я покинул Кугамант, оказался самым тяжелым. Я брел наугад, но находил верный путь, даже не задумываясь об этом. Добравшись до вершины того холма, где Куга тогда меня оставил, я решил сделать привал, но костра разжигать не стал, чтобы не привлекать внимания Лесных Братьев или кого бы то ни было еще. Я должен был идти один, и я пойду один! Но в ту ночь я лежал и горевал – о себе и о Куге. И о своих сородичах из деревни Восточное Озеро, о Тиссо и Гегемер, о моем добром, ленивом дядюшке – обо всех. И о Чамри Берне и Венне, и о Диэро, и даже о Барне, ибо когда-то я любил Барну. И о некогда близких мне людях из Аркаманта я тоже горевал; я вспоминал Сотур, Тиба, Рис, маленькую Око, Астано, Явена, учителя Эверру и мою дорогую Сэлло, мою возлюбленную сестру, утраченную навсегда. Да и все они были для меня потеряны навсегда. Мне очень хотелось заплакать, но слез почему-то не было, и у меня просто разболелась голова. Крупные летние звезды медленно скользили к западу, и, глядя на них, я наконец-то уснул.

Проснулся я на заре. Небо казалось прозрачным розовым куполом света над темным холмом земли. Мне страшно хотелось есть и пить. Я быстро встал, сложил вещи в мешок и пошел вниз по склону холма к ручейку, возле которого Бриджин когда-то не позволил мне вдоволь напиться. Зато уж теперь я напился вволю! Я был один – значит, я и дальше пойду один и проживу свою жизнь так, как считаю нужным, и буду пить там, где захочу! И непременно отправлюсь в Месун, где все люди свободные, где в Университете учат всяким премудростям и где живет поэт Каспро!

На ходу я попытался спеть его гимн Свободе, но певцом я всегда был никудышным, да и голос мой среди этой тишины и птичьего пения показался мне похожим на карканье вороны. Так что петь я не стал, но повторял про себя слова его поэмы, и они словно оживали и шли рядом со мною, и в ушах у меня звучала тихая музыка, сплетенная из этих слов.