Булл, хотя и старался быть покладистым, не умел сдерживаться, когда что-нибудь начинало ему досаждать. Его почему-то неизменно бесили вид голых пальцев брата и вкрадчивое шлепанье сандалий по плитам. И отчего эта Барникель так злобно косится на него своим уродливым глазом? Они еще только шли по галерее, а он уже кипятился.

Затем наступил ужасный для Булла момент: братья вошли в больницу.

Сооружение это стояло совершенно особняком от приорства. Монахи были здесь не регулярными канониками, а фигурами намного скромнее. Главное здание, куда бодро шагал брат Майкл, было длинным, без украшений, довольно узким дормиторием, наподобие галереи, с простой часовенкой в конце.

Подобно многим больницам того времени, лечебница Святого Варфоломея первоначально являлась странноприимным домом – местом отдыха для усталых путников и паломников. Но вскоре произошли перемены, и брат Майкл с сестрой Мейбл гордились своей коллекцией больных и немощных числом ныне свыше полусотни. Три слепца, полдюжины разного рода калек, несколько слабоумных старух. Там находились мужчины с малярией, женщины с ожогами, больные всех мастей. По обычаям того времени их укладывали по двое и трое в постель, а то и больше. Олдермен взирал на них с ужасом.

– А прокаженные есть? – спросил он.

И месяца не прошло, как в городе обнаружили прокаженного булочника.

– Пока нет.

Булл содрогнулся. Что он здесь делает? И чем занимается в столь отвратительном месте его родной брат, который мог бы прославить фамилию в престижном монастыре?

Но Майкл сделал свой ход лишь тогда, когда они вышли на солнечный свет. Олдермену пришлось признать, что получилось изящно. Деликатно взяв его под руку и уведя на несколько шагов от Мейбл, клирик заговорил с неоспоримой искренностью:

– Мой дорогой брат, я не сомневаюсь, что тебя упросила матушка, но я все равно глубоко тронут твоим приходом. А потому ты должен простить меня, – с улыбкой продолжил Майкл, – за то, что сейчас, на пару мгновений, я займусь спасением твоей бессмертной души.

Булл горестно осклабился:

– Ты полагаешь, я попаду в ад?

Брат помедлил, затем произнес:

– Коль спрашиваешь – да.

– Не хочешь, чтобы Боктон вернулся в семью?

– Тебя, любезный мой брат, ослепляет и ввергает во грех семейная гордыня.

– Если я не куплю Боктон, купит кто-то другой.

– И от этого дело не станет праведным.

Они развернулись и теперь возвращались к Мейбл, о которой на время забыли. Именно в этот момент Булл со вздохом, качнув головой, изрек чудовищные слова:

– Благодарю за наставление, брат Майкл, но ты зря тратишь время. Я не боюсь проклятия. Дело в том, что я и в Бога-то не верю.

Мейбл ахнула.

И все же заявление было не столь уж невероятным. Даже этот набожный век изобиловал сомневающимися. Еще двумя поколениями раньше король Вильгельм Руфус не скрывал скепсиса по отношению к Церкви и всем ее религиозным посылам. Мыслители и проповедники по-прежнему считали необходимым оспаривать доводы в пользу существования Бога. Булл полагал, что Церковь со всеми ее поборами, особыми судами и многовековыми земельными приобретениями является лишь порождением человеческих рук и умов. В каком-то смысле такие взгляды свидетельствовали об известном бесстрашии и пусть грубой, но честности, не сильно отличавшейся по силе от убеждений брата.

Но не для Мейбл. Она знала, что Булл алчен, знала, что он презирает младшего брата, ей был известен его замысел ограбить крестоносца при помощи еврея. И вот окончательное доказательство злонамеренности Булла.

Брат Майкл неизменно очаровывался склонностью Мейбл исправно выкладывать все, что у нее на уме. Девушка делала это не задумываясь. Но даже он чуть опешил, когда она, сверля бугая-олдермена взглядом здорового глаза, выпалила:

– Ты очень злой человек. И ты отправишься в ад с евреями заодно. Тебе это известно? – Монахиня погрозила пальцем, не боясь самого дьявола. – Стыдись! Почему ты не отдашь деньги больнице, вместо того чтобы обирать паломника, который лучше тебя настолько, что тебе и не снилось? – И Мейбл уставилась на него так пристально, будто рассчитывала сломить.

Это была ошибка.

Булл месяцами выслушивал материнские причитания. Теперь же его не только поучал Майкл, но и атаковала эта безумная баба, чей брат едва не уничтожил его судно. Это было слишком. Кровь прилила к лицу, плечи яростно напряглись. И он взорвался.

– Будь проклята твоя больница, твои прокаженные и ведьмы твои, заросшие коростой! Будь прокляты твои монахи, придурковатые крестоносцы и лицемеры-святоши! Чума на вас всех! Вот что я тебе скажу, братец, – ревел он Майклу в лицо, – если мне понадобится религия, то, клянусь Богом, стану иудеем!

Сампсон не сказал ничего неслыханного. Именно этим грозил однажды король Вильгельм Руфус, когда его доняли жалобы каких-то епископов. Но Мейбл хватило, чтобы впасть в прострацию. Она успела семь раз перекреститься еще до того, как прозвучало слово «иудей».

Булл, впрочем, не закончил. Сделав лишь секундную паузу, он заявил брату:

– Ты дураком родился – дураком и остался. Во что ты превратил свою жизнь? Тебе не видать женщины – ты принял обет целомудрия. Ты даже никогда не думаешь своей головой, потому что принял обет послушания! Во имя чего? Кто ответит? – И далее, вдруг как бы вдохновившись, добавил: – Скажу больше: я не верю, что ты в состоянии исполнить свои дурацкие обеты. – Он злобно оскалился. – И вот что я сделаю! Даже внесу это в завещание. На смертном одре пошлешь за мной или моими наследниками. Поклянешься перед Богом и священником, что никогда не нарушал обетов с этого дня и до могилы, – и тогда, клянусь Богом же, я отдам Боктон Святому Варфоломею. Получай! – И, бросив этот удивительный вызов, он развернулся и потопал к городским воротам.

– Господи помилуй, – произнес брат Майкл.

Осенью 1170 года в Англию начали просачиваться известия о неожиданном событии.

Через несколько дней после встречи с несчастным Силверсливзом король английский Генрих II поспешил в Нормандию, где имел беседу с опальным архиепископом Кентерберийским. И Бекет наконец помирился со своим королем – очевидно, дополнительно униженный тем, что коронация наследника прошла без него. Вскоре поползли слухи о его возвращении. Но он не появился.

Это были тревожные времена для семейства Силверсливз. В Михайлов день Пентекост не смел показать носа в Казначействе. Что означал новый поворот событий? Согласился ли король не преследовать преступных клириков или Бекет намерен их выдать? Попытки разжиться сведениями в Нормандии ни к чему не привели, никто ничего не знал. Миновал октябрь. За ним ноябрь. Наконец, в начале декабря, из Кента прилетела весть: «Он здесь».

Бекет вернулся не кротким ягненком. Он заключил мир с королем, но не с епископами, которые оскорбили архиепископа коронацией принца в его отсутствие. В считаные дни от Церкви были отлучены епископ Сарумский и Гилберт Фолиот, надменный епископ Лондонский. Английская церковь загудела. «Стало хуже, чем без него!» – протестовали оппоненты. Фолиот и его сподвижники отправили в Нормандию гонцов, чтобы уведомить Генриха о событиях в его королевстве.