Раскаяние не входит в число вечных истин. Греки были правы, развенчав его. Раскаяние действует слишком своенравно, словно эринии выбирают для наказания лишь каких-то определенных людей и определенные проступки. Из всех средств, способствующих человеческому возрождению, Раскаяние, несомненно, самое опустошительное. Вместе с отравленными оно отсекает и здоровые ткани. Это нож, который врезается гораздо глубже, чем зло. Леонард прошел через его терзания и в результате стал чище, но слабее; превратился в более достойного человека, который никогда больше не потеряет контроль над собой, но одновременно и в более ничтожного, которому мало что осталось контролировать. Точно так же и обретенная чистота вовсе не означает спокойствие. Операция с ножом может войти в привычку, от которой избавиться не менее трудно, чем от самой страсти, и Леонард снова и снова просыпался с криком посреди ночи.

Картина, которую он себе нарисовал, была довольно далека от истины. Ему ни разу не пришло в голову обвинить Хелен. Он забыл напряженность, с какой они говорили, очарование, охватившее его благодаря искренности Хелен, прелесть погруженного во тьму Онитона и лепет бегущей реки. Хелен любила абсолютное. И Леонард, который был погублен абсолютно, предстал перед ней сам по себе, как человек, изолированный от мира. Настоящий человек, который стремится к приключениям и красоте, который желает жить честно, зарабатывать сам и который мог бы оставить в жизни более яркий след, чем наехавшая на него колесница Джаггернаута.[54]Отголоски свадьбы Иви вызывали у Хелен оторопь — накрахмаленные слуги, длинные столы с едой, шуршание платьев разодетых дам, автомобили, от которых на гравии оставались пятна машинного масла, дрянная музыка напыщенных музыкантов. Приехав в гостиницу, она все еще ощущала этот осадок: в темноте, после падения, он наполнял ее своим ядом. Она и ее жертва, казалось, существовали одни в нереальном мире, и она любила Леонарда абсолютно, наверное, с полчаса.

Утром Хелен уехала. Записка, которую она оставила, нежная и истеричная по тону, не содержавшая, как ей казалось, ничего, кроме доброжелательности, жестоко ранила ее возлюбленного. Ему чудилось, будто он разбил какое-то произведение искусства, выкромсал из рамы картину в Национальной галерее. Вспомнив таланты и положение Хелен в обществе, Леонард почувствовал, что первый встречный имеет полное право его пристрелить. Он боялся кельнерши в гостинице и носильщиков на станции. Поначалу он боялся и своей жены, хотя позже стал относиться к ней со странной, непривычной нежностью. «В конце концов, между нами нет разницы», — думал он.

Поездка в Шропшир окончательно разорила Бастов. Убегая, Хелен забыла оплатить гостиничный счет и увезла с собой их обратные билеты. Пришлось заложить браслет Джеки, чтобы добраться до дому, а через несколько дней их ждал полный крах. Хелен действительно предложила Леонарду пять тысяч фунтов, но о такой сумме не могло быть и речи. Он не понимал, что девушка отчаянно пытается исправить ситуацию и спасти что можно от надвигающейся катастрофы хотя бы с помощью пяти тысяч. Однако Леонарду нужно было как-то жить дальше. Пришлось обратиться к семье и опуститься до положения профессионального нищего. Больше ему ничего не оставалось делать.

«Письмо от Леонарда, — сказала себе Бланш, его сестра, — надо же, написал только сейчас, когда столько воды утекло». Она спрятала письмо, чтобы не увидел муж, и, когда тот ушел на работу, прочитала его с некоторым сочувствием. Потом отослала заблудшему брату немного денег из тех, что были отложены на покупку одежды.

«Письмо от Леонарда!» — сказала другая сестра, Лора, несколько дней спустя. Она показала письмо мужу, и тот написал грубый, оскорбительный ответ, но отправил больше денег, чем Бланш, так что вскоре Леонард обратился к нему снова.

В течение зимы система получения денег была окончательно разработана. Леонард понял, что голодать им не придется, потому что это нанесет слишком большой удар по положению родственников. Общество считает своей основой семью, и умный отщепенец может бесконечно извлекать из этого выгоду. Без единой благородной мысли с обеих сторон к Бастам стекались фунты. Дарители терпеть не могли Леонарда, а он научился их от всей души ненавидеть. Когда Лора сделала ему выговор за аморальную женитьбу, он подумал: «Вот уж разволновалась! Интересно, что бы она сказала, если бы узнала правду?» Когда муж Бланш предложил ему работу, он нашел предлог отказаться. Еще в Онитоне он страстно желал получить место, но слишком мучительные переживания подкосили Леонарда и он пополнил ряды тех, кто больше не был способен трудиться. Когда его брат, церковный чтец из мирян, не ответил на посланное письмо, Леонард написал другое, в котором сообщил, что они с Джеки явятся к нему в деревню пешком. Он не собирался шантажировать брата, но, так или иначе, получил от него почтовый перевод, что тоже стало частью системы. Так прошли для Леонарда зима и весна.

В этом кошмаре есть два светлых пятна. Леонард никогда не пытался исказить прошлое. Он был жив — и да благословенны будут те, кто живет, хотя бы ради осознания своей греховности. Он никогда не прибегал к болеутоляющему средству в виде неразберихи в голове, с помощью которого большинство мужчин сглаживают или стирают из памяти свои ошибки.

Коль я напьюсь дневного забытья,

Унизится достоинство души.[55]

Это суровые строки, и написал их суровый человек, но они лежат в основе всего человеческого характера.

Другим светлым пятном была нежность Леонарда к Джеки. Теперь он жалел ее, проявляя великодушие, а не презрительную снисходительность мужчины, который вынужден быть верным женщине несмотря ни на что. Он старался меньше раздражаться. Пытался разгадать, чего хотят ее голодные глаза, то, что она сама не могла выразить и чего ни он и ни кто другой не могли ей дать. Достанется ли ей когда-нибудь справедливость, которая есть сострадание, — справедливость для тех отбросов человечества, которых мир из-за своей занятости никак не успевает одарить счастьем? Джеки любила цветы, не жадничала, не была мстительной. Роди она ему ребенка, он, возможно, питал бы к ней искренние чувства. И если бы он не был женат, то никогда не стал бы попрошайкой, а его жизнь, вспыхнув несколько раз словно огонек, вскоре погасла бы. Но в жизни нашей все перемешано. Нужно было обеспечивать Джеки, и Леонард прибегнул к самым неблаговидным приемам, чтобы дать ей возможность купить красивые перья на шляпку и еду на обед.

Однажды он увидел Маргарет и ее брата. Это было в соборе Святого Павла, куда он вошел, отчасти чтобы переждать дождь, а отчасти чтобы посмотреть на картину, которая в былые годы повлияла на его становление. Но в соборе не хватало света, да и картина висела неудачно. Время и Божья кара были теперь внутри его самого. И только Смерть все еще завораживала его — с красными маками на коленях, где мы все когда-нибудь уснем. Лишь раз взглянув на картину, он перевел рассеянный взгляд на стул (кафедру?). А потом в глубине нефа заметил мисс Шлегель с братом. Они стояли в проходе с очень озабоченными лицами. Леонард ни минуты не сомневался, что они волнуются из-за сестры.