В Петербурге меня встретил кто-то из людей епископа и, проведя со мной часа полтора в баре аэропорта, посадил на другой самолет. О чем мы говорили, не помню совершенно. Вообще затрудняюсь вспомнить детали, я был в каком-то оцепенении. Помню лишь, что на своих ладонях все еще чувствовал запах Настиных духов. Глядя на своего собеседника, я незаметно подносил их к лицу. Через минуту-другую запах переставал быть ощутим, и я проделывал все с начала. Это были подаренные французами духи, грустное напоминание о нашей общественной деятельности. Но главное — эти духи были частью Настиной ауры, последним проявлением той надежности, которую ее присутствие вносило в мою жизнь: пока она была рядом, я ведь ничего не боялся. И сидя позже в другом, маленьком самолете (а сидел я, по стечению обстоятельств, рядом с русским монахом), я продолжал держать у носа сложенные ладони, что, учитывая соседство, могло придавать мне вид богомольца. По счастью, сосед мной не интересовала. Первую половину пути он полулежал, закрыв глаза, а затем достал какую-то книгу (немецкую: мне показалось, что я снова вхожу в область снов) и сумел так устроиться в своем кресле, что оказался ко мне почти спиной. Когда глубокой ночью я достиг конечного аэропорта — даже по русским меркам северного — Настины духи уже не ощущались. Их просто не хватило на бескрайние пространства России.

В тускло освещенном зале ожидания, где через полчаса после прилета все опустело, остались только я и летевший со мной монах. Неподвижный, как поставленный у его ног чемодан, он стоял ко мне вполоборота, предоставляя полную возможность его рассматривать. Высокий. Худой. Лет за пятьдесят. Его монашеское облачение было лишено мешковатости, нередкой для такого рода одежды, оно смотрелось — я сомневаюсь в этом слове и все-таки его употребляю — оно смотрелось элегантно. В темном окне зала, куда не отрываясь глядел монах, то и дело вспыхивали разноцветные огоньки. Казалось, он не испытывал от нашего молчания ни малейшего неудобства. Я гулко прошел к деревянным, испещренным русскими словами сиденьям — глубоким и даже довольно удобным. Судя по всему, в этом городке меня никто не ждал. Запрокинув голову, я утешался тем, что с потолка меня приветствовали простые русские люди — с серпами, снопами пшеницы, под едко-красным, местами облупившимся солнцем. Идея эмансипации Европы была им откровенно чужда.

На площади перед зданием аэропорта раздался звук мотора. Не прошло и минуты, как в зале появился еще один монах — тоже высокий, тоже в облачении — и в то же время разительно отличавшийся от первого (как все-таки могут быть непохожи монахи, мелькнула у меня детская мысль). Он был не просто высок — он был огромен — настоящий Гаргантюа, в сравнении с которым даже Билл мог бы претендовать на изящество. Еще в дверях он простер к нам свою мощную длань:

— Простите Христа ради, колесо прокололось! Уж как начнешь в этой машине что-то менять — полдня провозишься.

Почти рысцой он приблизился к первому монаху. Я тоже поспешил встать.

— Брат Никодим? — спросил он у монаха и обернулся ко мне. — А ты — Кристиан, верно?

Мой немногословный спутник вежливо наклонил голову. Пришедший двинулся было брата Никодима обнять, но — то ли его отпугнула сдержанность ответа, то ли он боялся помять своего элегантного собрата — он этого не сделал. Вместо этого он протянул ему руку каким-то особым — ладонью вверх — образом, так что брат Никодим просто положил на нее свою. В свой черед так же поступил и я. На протянутой ладони могли бы поместиться руки всех прилетевших в тот вечер.

— Меня зовут брат Иона. — Он провел рукой по своей длинной, но довольно-таки жидкой бороде. — Так пойдем?

Брат Иона взял наши с Никодимом чемоданы (в его руках они значительно уменьшились) и направился к выходу. На площади нас ждала большая старая машина. Я не разбирался в русских марках, но по стилю она соответствовала годам шестидесятым. С металлическим оленем на капоте.

— «Волга», — рукой с чемоданом Иона указал мне на кириллическую надпись у переднего крыла. — Как русская река. Ты говоришь по-русски?

— Немного.

— Здесь, в России, научишься, невелика премудрость.

Он положил чемоданы в багажник и с шумом его захлопнул. Среди безмолвия площади это прозвучало настоящим взрывом. Иона покачал головой.

— Отличная машина, жалко, что старая.

Следуя жесту брата Никодима, я сел впереди. Дверь моя с первого раза не закрылась, и брат Иона, севший уже было за руль, вышел, чтобы показать, как это делается. Дверь не следовало тянуть на себя до конца (в этом и состояла моя ошибка), закрывали ее одним коротким рывком, в последний момент отпустив руку.

— Попробуй теперь сам.

Без всякого нетерпения он наблюдал, как, страшась чудовищных хлопков, я безуспешно пытался закрыть дверь.

— Это такая дверь — тут навык нужен, особый подход. Ты ее пока не чувствуешь.

Забегая вперед, скажу, что Иона был единственным человеком, от которого я ни разу не слышал «вы». Так он не обращался вообще ни к кому. Вместе с тем мало у кого «ты» звучало так естественно и необидно.

Мы ехали по темному, лишенному признаков жизни шоссе. Не было почему-то даже встречного движения, если не считать проносившихся над нашими головами огромных еловых веток. Единственным освещением были фары нашей машины. Из их яркого света неровности дороги вырезали длинные подвижные тени.

— Молчальник, — брат Иона уважительно кивнул в сторону брата Никодима. — Это значит, что он всегда молчит.

— Не всегда молчу, — внезапно ответили из мрака.

В интонации мне услышалось подобие улыбки. Иона был слегка разочарован.

— Мне так сказали.

Лес стал редеть и мало-помалу уступил место полям, уйдя куда-то вбок. Вместе с ним ушел тот чернильный мрак, сквозь который мы пробивались все это время. На востоке бескрайнего поля я заметил слабое свечение. Вернее сказать, по этому свечению я и понял, что там восток. Он был справа от нас — значит, мы ехали на север. Ехали уже часа два, может, три. Время здесь оказалось таким же необозримым, как пространство. Несомненным было одно: над той незнакомой землей, куда я попал, занимался новый день. С разрешения Ионы я приоткрыл окно.

— Тепло будет, — сказал он, потянув носом ворвавшийся ветер. — Люблю, когда тепло.

С первым рассеянным светом, как на фотоотпечатке, начало проявляться прежде невидимое — плотно сжатые губы Ионы, его прямой широкий нос и поглотившие руль ладони. На металлической панели, рядом с отсутствующим радио (из прямоугольной дыры торчало несколько разноцветных проводков), размещалась магнитная иконка Божьей Матери. За мутными дугами, выцарапанными дворниками на стекле, лежала темно-зеленая равнина. Шоссе делило ее на две безграничных и в равной степени безлюдных доли. Такой самозабвенной безлюдности я не видел еще никогда. Даже редкие прилепившиеся к обочине дороги деревеньки не оживлялись ни одной человеческой фигурой. И лишь спустя время, когда солнце оторвалось от горизонта, а равнина резко изменила свой цвет, в самом дальнем конце шоссе, словно у входа в это необитаемое пространство, показался маленький движущийся предмет. Он приближался к нам невыносимо медленно, не торопясь открывать своей сути, дразня воображение продолговатым неавтомобильным видом. То, что мы видели и что могло быть чем угодно — вихрем, всадником, баллистической ракетой (русская действительность предлагала богатый выбор), — оказалось всего лишь трактором, везущим сено. Я понял это только тогда, когда устремленная в небо конструкция сравнялась по размерам с оленем на нашем капоте. В высоте уложенного на прицеп сена было нечто ненормальное. Вопреки законам физики, сооружение проследовало мимо, не причинив нам никакого вреда.