Иволга поднял голову и глянул сквозь колеблющийся от жара воздух.

– Я верю. Но они испугались. В бочке-то – вернее.

Лицо темноволосого исказилось. Несколько мгновений он стоял, стискивая кулаки, потом сбросил камзол и закатал рукав.

Матвей поморщился, глядя на его запястье. С сочувствием, но без жалости.

Л-рей вытянул руку – пламя ударило в ладонь.

– Зачем? – удивился Иволга и тоже потянулся через костер. Оттолкнул л-рея: – Не надо.

Темноволосый сел на землю и уронил голову в колени. Плечи его вздрагивали.

Иволга растерянно провел ладонью по затылку, приминая хохолок. Оглянулся на Матвея. Тот неловко отступил в темноту. Сейчас, здесь, он был лишним.

Ногу в стремя, опуститься в седло. Привычное движение, точно делал это каждый день, и конь привычно послушен хозяину. Закрутилась навстречу земля.

Поднявшись на холм, Матвей все-таки посмотрел вниз. У костра плечом к плечу сидели двое, но отсюда не разобрать – молчат или разговаривают.

Теплый ветер с реки принес запахи: ухи и дыма. На песчаной косе горел еще один костер, побольше. Выше по течению, на лугу, паслись стреноженные кони. Поехать туда? Матвей знал, что его примут в компанию. Донеслись звуки: смех, возмущенный крик. Кажется, кого-то уронили в воду – шумно плюхнуло.

Матвей повернул коня и направил его вниз, на другую сторону холма.

В доме светилось окно.

«У меня получится», – думал Матвей. Он смотрел, не отводя глаз, на желтое пятно, перечеркнутое переплетом. «Я смогу».

Очень хотелось сжать колени и послать коня в галоп.

Шаг, еще. Зашуршала, осыпаясь, земля…

…В открытом окне полоскало ветром штору. Сквозь нее смутно виднелся подсвеченный силуэт собора. Огромная круглая луна застыла над куполом. Как всегда при взгляде на нее, замутило.

Матвей встал и подошел к окну. Между ним и луной оставалась штора – отвел ее. Желтый мутный шар, изъеденный кратерами, висел прямо перед ним. Матвей смотрел, сколько мог, а потом сдался. Уперся руками в подоконник и опустил голову. Раскачивалась перед глазами мостовая.

А если просто отпустить руки, и туда, вниз? Сквозь теплый воздух на влажные от дождя камни. Несколько мгновений, и не нужно будет ничего решать. Чувствовать. Знать. Помнить. Ждать. Всего лишь шагнуть…

«Дурак!» – обругал себя Матвей, отшатываясь. Четвертый этаж, максимум он сломает позвоночник, и дальше будут возить в санитарной карете.

Он развернулся спиной к луне и сел на подоконник. Потер запястья. Лишенные напульсника и часов, они казались голыми.

А этот, Яров, хорошо держится, подумал Матвей с досадой. Жаль, что не встал на колени.

– Опять не спишь.

Подошел Юджин – взъерошенный, в трусах и майке на костлявом теле.

– Что с тобой, Вейка?

– А то не знаешь! – Он мотнул головой, показывая на луну.

– Ну, не хочешь, не говори.

Юджин машинально похлопал по боку, но кармана на майке не было.

– Будь добр, я папиросы в комнате оставил.

– Нашел мальчика на побегушках, – проворчал Матвей, слезая с подоконника. – Дымишь и дымишь, как паровоз. Вот загнешься в дороге, что я с тобой делать буду?

Он принес папиросы и пепельницу, потом, чертыхнувшись, сходил за зажигалкой. Юджин прикурил, задумчиво посматривая на собор.

– А в войну его обложили мешками и затянули маскировочной сетью. Купола покрасили. Цвет такой противный, серо-зеленый. Маме моей он уж больно не нравился. Говорила, на сердце от него тяжело. А как на отца похоронка пришла… – Юджин поморщился, потер грудь под майкой.

– Ты лучше скажи, как твое сердце, – мрачно попросил Матвей.

– Так же, как у всех стариков! – Юджин затушил папиросу. – Вейка, а все-таки что с этим Яровым?

Матвей закрыл глаза и прислонился виском к откосу. Под веками жгло. Не заплакать бы.

– Вот не хотел я сюда, – сказал он, и эхом откликнулось в памяти: «Тебе еще рано ехать в Сент-Невей, но потом будет поздно…» – Не спрашивай, Юджин. Я все равно не скажу.

Слышал шаги в коридоре, и кто-то орал, чтобы выбрали его. В какое-то мгновение Нику показалось – это кричит он сам. Закусил губу и очнулся, только увидев, как на футболку капнула кровь. Он заставил себя встать, переодеться и умыться.

Снова сел на кровать, сгорбившись и сжав руки между колен. Прошлая жизнь возвращалась редкими вспышками: кадрами, голосами, запахами, звуками, и не всегда удавалось связать их между собой. Точно складывал мозаику – один кусочек, другой. Но их было слишком мало, и цельная картинка не получалась.

Куда-то девалось несколько часов. Вроде только что смотрел на стрелки, и была половина четвертого, а вот уже циферблат не разглядеть в сумерках. Ник щелкнул выключателем – свет ударил по глазам.

Когда он в следующий раз посмотрел на часы, ночь перевалила за середину.

А потом за ним пришли.

Долго вели узкими коридорами, в которых не было окон. Ничего не было, только бетонные стены, бетонный потолок и такой же пол. Тень сжалась в комочек и забилась под ноги, приходилось на нее наступать.

Открылась дверь, и тень порскнула за спину. Ник оказался в маленькой комнатке. Там за столом сидел мужчина в докторском халате. В хромированном лотке под светом настольной лампы поблескивала ампула. Рядом лежал шприц.

– Садитесь.

Ник отшатнулся, но конвоир взял его за плечи и силой заставил опуститься на стул.

Мужчина взял ампулу, постучал по ней ногтем и отломил кончик.

– Левую руку, пожалуйста.

Лица Ник не видел, оно оставалось в тени, слышал только голос.

Тонкая игла нырнула внутрь ампулы. Всосала бесцветную жидкость.

– Не надо, – сказал Ник. – Пожалуйста.

Просить было глупо. Он понимал это.

Конвоир перехватил его руку и развернул так, чтобы доктору было удобнее. Влажная от спирта ватка коснулась кожи.

– Стойте! Этого мальчика без препарата.

Знакомый глуховатый голос. Ник оглянулся. На фоне дверного проема вырисовывалась угловатая фигура Юджина Мирского.

– Но инструкция… – удивился врач.

– Правила устанавливает л-рей. Он сказал, что не надо.

Почему? Передумал?!

Врач сердито кинул ампулу в металлический контейнер. Звякнуло, там уже лежали пустые.

– Черт знает что! Вы мне хоть бумагу напишите, я же препарат вскрыл.

– Хорошо. Провожу мальчика и вернусь.

Мирский потянул Ника за локоть.

В коридоре после душной комнатушки показалось холодно. Ник аккуратно высвободил руку, не хотелось, чтобы Мирский заметил гусиную шкуру.