В девятом часу вечера 9 ноября Георгий Иванов спустился в метро. Доехал до станции Одеон и направился к дому на улице Дантона. Немного опаздывал, а предстояло не только, как обычно, открыть вовремя вечер «Зеленой лампы», но еще успеть продумать вступительное слово. На пути к залу Сосьетэ Савант, арендуемому «Зеленой лампой», он обдумывал, что же он должен сказать на вечере памяти Бориса Поплавского. С ним рядом шла Ирина Одоевцева и о чем-то говорила, он слушал, но не слышал.

Прошел месяц со смерти Поплавского — было ли это самоубийство или убийство? Его книгу «Флаги» он приветствовал восторженно, что ему вообще не свойственно. Но тогда же поставил вопрос: в чем ценность стихов Поплавского? Рискнул сказать, что в хаотичных, путаных, порой аморфных стихах проявляется сама поэзия в неразменном смысле этого слова. И напророчествовал: «Сделать дело поэта — создать "кусочек вечности" ценой гибели всего временного, в том числе нередко и ценой собственной гибели». Но кто это заметил, а если заметил, кто теперь помнит и уместно ли о невольно вырвавшемся предсказании напоминать? Он осмотрел зал со сцены. Все, кто должен был выступить, уже собрались: Адамович, Кнут, Фельзен, Червинская, Варшавский. Все они знали Поплавского близко. Говорили об отчаянной нищете Поплавского. Даже иной клошар не до такой степени был неимущим. Но будь Борис богачом, все кончилось бы так же. Причина в его внутреннем неустройстве.

Неожиданно пришло известие о переиздании в Шанхае гумилевских «Посмертных стихов». Георгий Иванов готовил их к печати еще в Петербурге, и вышли они совсем незадолго до его «командировки» в Германию. Книга стала библиографической редкостью в России, а в зарубежье вообще почти не встречалась. Теперь ее без ведома Г. Иванова переиздали в Шанхае. Труд китайцев-типографщиков оплачивался копейками, бумага стоила дешево, русская читательская аудитория была многотысячной. Удивляться приходится только тому, что переиздали книгу так поздно, только в 1935-м. Шанхайский альманах «Врата» поместил на это переиздание романтическую рецензию: «Тоненькая маленькая изящная книжица, которая разойдется по русскому зарубежью, чтобы ее потом возили в седельной сумке, читали в пальмовой роще, забывали на тонущем корабле… Увлекательная гумилёвекая муза подвигов, скитаний, нежных девушек и небывалых стран воспитала бодрую, жизнерадостную разновидность в поколениях эмиграции, превратившуюся в условный дружественный орден молодых "гумилёвцев". Ученики и подражатели… читая, перечитывая и повторяя наизусть блестящие строфы мастера, ими грезят, ими живут в своем творчестве, ими ликуют. Поэтому особенно хочется остановиться на сборнике "Посмертных стихов", где талант Гумилева достиг наибольшей глубины…»

Около того же времени Георгий Иванов убедил известное издательство «Петрополис» выпустить хотя бы в сокращенном варианте гумилёвское «Чужое небо», и книга вышла в свет в день пятнадцатилетней годовщины гибели Николая Гумилёва. «Чужое небо» — самый ранний акмеистический сборник. Первоначально он был издан «Аполлоном» в Петербурге, и эта книга для Г. Иванова значила очень много по чисто личным причинам. Она вышла в свет в дни первых встреч с Гумилёвым и напоминала о начале дружбы с ним, о радостных, полных надежд годах и, как тогда казалось, необъятных возможностях.

В предисловии Георгий Иванов стремился заново осмыслить личность друга. Его сильный характер Г. Иванову сложным не казался. Но он хотел собрать воедино определяющие черты, которые в совокупности сделали Гумилёва тем, кем он стал. Георгий Иванов помнил его полным жизни, видел каким влиянием пользовался он среди поэтической молодежи из поколения, пришедшего на смену символистам. Знал, что ко времени смерти Гумилёва даже какого-то подобия всероссийской славы у него еще не было. Казалось, ни в чем не сходившиеся Гумилёв и Блок имели одну существенную черту, общую для обоих: они не могли быть только «литераторами». У Блока есть строки: «Был он только литератор бедный, / Только слов кощунственных творец…» Также и Гумилёву судьба «литератора», даже преуспевающего, представлялась прозябанием, недостойным поэта. Выше звания поэта для него ничего не могло быть. И этот его идеальный взгляд на творчество вместе со взглядом на жизнь, как на битву, дает ключ к Гумилёву — к поэзии, личности, судьбе.

Георгий Иванов восхищался способностью Гумилёва к борьбе, к инициативе, готовностью рисковать, умением преодолеть и переделать себя. В своей природной сущности он был чем-то вроде «чеховского интеллигента». Но от природы робкий, книжный человек, он стал путешественником и воином и наконец заговорщиком, рискующим жизнью. Сомнений в том, что Гумилёв участвовал в таганцевском заговоре, у Г. Иванова никогда не появлялось. «То же, что со своей жизнью, он проделал со своей поэзией». Лирик по характеру своего таланта, с замечательно чистым голосом, он захотел вернуть поэзии былое величие, «глаголом жечь сердца людей». И в самом прямом смысле погиб не за восстановление монархии, а за возрождение поэзии. «Он принес себя, – писал Г. Иванов, — в жертву за неколебимую человеческую волю… за преодоление страха смерти, за все то, что при всех талантах русской и мировой литературы последних десятилетий в ней начисто отсутствовало. Гумилёв умер, пытаясь своими слабыми руками, своим личным примером удержать высшее проявление человеческого духа — поэзию — на краю пропасти, куда она готова скатиться». Он в своем подвиге был одинок — и тогда в Петрограде, и теперь на фоне современной поэзии. И тем восхитительнее его жертва.

В эмиграции имя Николая Гумилёва было окружено такой славой, о которой сам Гумилёв мог лишь мечтать. В зарубежье раньше, чем в России, он стал восприниматься русским классиком, и в том прямая заслуга Георгия Иванова. Многие эмигрантские поэты писали «по Гумилёву» или «под Гумилёва». Без изданных Г. Ивановым книг Гумилёва эмиграция читала бы его несравненно меньше, поскольку прижизненные его книги были, как правило, недоступны. К этому надо добавить многочисленные статьи и очерки Г.Иванова, запечатлевшие в умах зарубежных читателей ни на кого не похожий образ поэта, воина, путешественника. Числа, цифры, цитаты в своих статьях Г.Иванов проверял нечасто и написал в предисловии к «Чужому небу», что Гумилёву было сорок лет (а не тридцать пять), когда его расстреляли. Ему указали на ошибку, но было поздно: книга вышла.

Образ Гумилёва в сознании Г. Иванова неразрывно связан с именем Блока. Не только потому, что тогда в Петрограде едва ли кто уже оспаривал, что они выдающиеся поэты. В последние три года их жизни Г. Иванов часто видел Блока и Гумилёва вместе. Друзьями они не были, но обстоятельства регулярно сводили их — то во «Всемирной литературе», то в Союзе поэтов, то на поэтических вечерах. И ушли из жизни в тот же год, в тот же месяц. Трагический август 1921 года Г. Иванов пытался воспроизвести в своей памяти день за днем. После того как Гумилёв вернулся в июле из поездки в Севастополь, Г. Иванов виделся с ним почти ежедневно. Некоторые даты он помнил твердо: 27 июля Гумилёв читал новые стихи в Союзе поэтов, 29-го встретились во «Всемирной литературе», где Гумилёв подписал Г. Иванову договор на перевод романа Мюссе «Исповедь сына века». Второго августа — последняя их встреча. А в ночь с 3-го на 4-е его арестовали. В эти дни умирал Блок. Восьмого августа Г. Иванов узнал о его кончине.