Голос знакомый. Это Сильвия, и я тут же чувствую себя старой и немощной.

Даже веки совсем ослабли. От них нет никакого проку. Как пара истлевших занавесок.

— Вы так долго спали. Перепугали нас. Как вы себя чувствуете?

Беспомощной. Заброшенной. Выкинутой из времени.

— Пить хотите?

Наверное, я кивнула, потому что во рту оказывается соломинка. Я сосу воду. Тепловатую воду. Как знакомо.

Мне отчего-то грустно. Да нет, понятно, отчего. Весы качнулись, и я знаю, что будет дальше.

И снова суббота. С весенней ярмарки прошла неделя. С моего недомогания — тоже. Я в своей комнате, в кровати. Занавески открыты, и солнце золотит вересковую пустошь. Утро, птицы. Я жду гостя. Приходила Сильвия, привела меня в порядок. Усадила в подушки, что твою куклу, и аккуратно расправила одеяло на коленях. Ей хочется, чтобы я хорошо выглядела. Даже расчесала меня, добрая душа.

Стук в дверь.

Петли скрипят, Урсула просовывает голову в щель, убеждается, что я не сплю, улыбается. Сегодня она зачесала челку назад, открыв лицо. Небольшое круглое личико, которое мне почему-то очень нравится.

Урсула подходит к моей кровати и, склонив голову, рассматривает меня.

Какие же у нее глаза — темные, большие — словно на картине маслом!

— Как вы себя чувствуете? — повторяет она уже привычный мне вопрос.

— Гораздо лучше. Спасибо, что заглянули.

Урсула нетерпеливо качает головой — ни к чему тут глупые любезности.

— Я пришла бы раньше, если бы знала. Только вчера позвонила, и мне сказали.

— Даже хорошо, что не пришли. Ко мне трудно было пробиться. Дочь стояла на страже с тех пор, как мне стало плохо. Я здорово ее напугала.

— Я знаю. Встретила ее в фойе. — Урсула заговорщически улыбается. — Она велела мне вас не волновать.

— Не слушайтесь.

Она садится на стул около кровати, ставит сумку на пол.

— Как там фильм? — спрашиваю я. — Движется?

— Почти готов. Досняли финал, почти разобрались с закадровым звуком и саундтреком.

— Саундтрек… — повторяю я. Ну конечно. Трагедии в кино всегда разворачиваются под музыку.

— И что там за мелодии?

— Несколько песен двадцатых годов. Танцевальные мелодии и пианино. Грустное, загадочное, романтическое пианино, в стиле Тори Амос.

Наверное, у меня глупый вид, поэтому Урсула начинает перечислять композиторов, с которыми я должна быть знакома.

— Немного Дебюсси, немного Прокофьева.

— А Шопен?

— Шопен? — удивленно поднимает брови Урсула. — Нет. А нужно? — Она даже пугается. — Только не говорите мне, что кто-то из сестер страстно любил Шопена!

— Нет, — отвечаю я. — Шопена любил брат, Дэвид.

— Слава богу! Он не самый главный персонаж. Слишком рано погиб, чтобы всерьез повлиять на события.

Спорное утверждение. Впрочем, сейчас мне не до споров.

— И что у вас вышло? Хороший фильм?

Урсула прикусывает губу.

— Надеюсь, да. Думаю, что да. Боюсь, мне трудно оценить его объективно.

— Но хоть похоже на то, что вы задумали?

Она покачивает головой. Вздыхает.

— И да, и нет. Трудно объяснить. Когда я только начала снимать, он весь был у меня в голове, полный нерастраченной энергии. А теперь он снят — будто загнан в какие-то рамки.

— Наверное, так бывает с любым произведением.

Урсула кивает.

— Понимаете, я чувствую такую ответственность перед героями, перед всей их историей. Хотелось сделать все идеально.

— В мире мало идеального.

— Мало, — улыбнувшись, соглашается Урсула. — Иногда я боюсь, что я не тот человек, которому стоило браться за историю семьи Хартфорд. Вдруг я все перепутала? Я так мало знаю!

— Литтон Стрейчи[21]как-то сказал, что неведение — главный инструмент историка.

Урсула непонимающе хмурится.

— Неведение — лучший советчик, — объясняю я. — Оно бесстрашно выбирает главное и отбрасывает лишнее.

— Хочешь испортить рассказ — сделай его правдивым, так что ли?

— Что-то в этом роде.

— Но ведь для биографии самое главное — правда.

— А что такое правда? — говорю я. Были бы силы — пожала бы плечами.

— То, что случилось на самом деле. — Урсула глядит на меня так, словно у меня окончательно съехала крыша. — Кому и знать, как не вам. Вы долгие годы раскапывали прошлое. Искали правду.

— Раскапывала. И ни разу не нашла. — Я медленно, но верно сползаю с подушек. Урсула замечает это и мягко поправляет меня. Я спешу продолжить, пока она не перебила. — Когда я была молодой, я хотела быть сыщиком.

— Серьезно? Служить в полиции? И почему передумали?

— Мне никогда не нравились полисмены.

— Да, это действительно проблема, — ухмыляется Урсула.

— Поэтому я пошла в археологи. Почти то же самое, если подумать.

— Только жертвы убиты гораздо раньше.

— Да.

— Эту мысль подсказала мне Агата Кристи. Верней, один из ее героев. Он сказал Эркюлю Пуаро: «Из вас вышел бы неплохой археолог, мистер Пуаро. У вас настоящий талант восстанавливать прошлое». Я читала это во время войны. Второй войны. К тому времени я была сыта по горло тайнами, но у одной из медсестер оказалась с собой книжка, а старые привычки долго живут.

Урсула улыбается и неожиданно встает.

— Ой, чуть не забыла. Хорошо, что вы мне напомнили. Я тут кое-что принесла. — Она ныряет в сумку и достает оттуда маленькую коробочку.

Размером с книгу, но гремит.

— Это кассета. Агата Кристи. — Урсула неуверенно пожимает плечами. — Я не знала, что вы сыты по горло тайнами.

— Не беспокойтесь, то была временная сытость, нескладная попытка забыть прошлое. Я снова увлеклась детективами, как только кончилась война.

Она указывает на плеер на прикроватном столике.

— Поставить вам кассету?

— Давайте, — командую я.

Она разрывает пластиковую упаковку, достает первую кассету и открывает магнитофон.

— Тут уже что-то стоит. — Урсула достает кассету — ту, что я сейчас пишу для Марка, — и показывает мне. — Это для него? Для вашего внука?

Я киваю.