По ту сторону океана президент Франклин Делано Рузвельт взывал к Америке, чей тихоокеанский флот почти в полном составе пошел ко дну в Пёрл-Харборе, при этом погибли сотни людей. Назвав 7 декабря 1941 года «днем нашего бесчестья», Рузвельт заявил, что коварное нападение японцев поднимает национальный дух.

В состоявшейся на следующий день «беседе у камелька» Рузвельт с той же определенностью говорил, что страна столкнулась с беспрецедентным в своей новейшей истории вызовом. «Мужчины, женщины, дети — все мы до единого — партнеры в деле, грандиозностью своей превосходящем все, что было пережито ранее». Два месяца спустя Рузвельт вернулся к той же мысли, сказав, что «задача, с которой мы сейчас столкнулись, — это испытание нас, американцев, на прочность. Никогда еще не требовались от нас такие колоссальные усилия. И никогда еще не были мы вынуждены осуществить столь многое в столь сжатые сроки».

Дело не в том, продолжал Рузвельт, что ставки сегодня выше прежних, — предстоит совершенно иной характер борьбы. «Это новая война. Она отличается от всех войн прошлого не только своими методами и типами оружия, но и географически. В войну втянуты все континенты, все острова, моря, воздушные пути земного шара».

В то время как Черчилль и Рузвельт черпали вдохновение и энергию в суровой значительности момента и смело говорили с людьми о масштабах задачи, которую предстояло решить, Линдон Джонсон всячески избегал вьетнамской темы. Вместо того чтобы подвигнуть нацию на гигантское напряжение сил, он втянул ее в войну почти незаметно. Вместо того чтобы внятно сказать об особенностях кризиса, он говорил о его сходстве с иными испытаниями, которые пришлись на долю страны за два десятилетия «холодной войны». У этого кризиса не оказалось даже четкой начальной даты — не было ни объявления войны, ни какой-то внятной резолюции конгресса, которая дала бы ей имя или определила задачу. Америка, по словам Дэвида Халберста-ма, двигалась к войне «настолько незаметно, что и конгресс, и пресса проморгали момент перехода количества в качество. Все решения хитроумно принимались втихую».

Естественно, причины участия Америки во вьетнамской войне отличались от тех, что втянули нас во Вторую мировую. Не было Пёрл-Харбора, который уже сам по себе снял всяческие вопросы — нейтралитета быть не может, Америка всей мощью обрушится на врага. Но пусть и лишенный столь бесспорного аргумента, Джонсон мог терпеливо и внятно объяснить соотечественникам, почему Америка считает своим долгом сражаться и побеждать во Вьетнаме. Он этого не сделал. По описаниям Дорис Кирнз Гудвин, Джонсон втянулся во вьетнамскую войну едва ли не автоматически, как-то само собой получилось: «Оказавшись на спине зверя, куда более дикого, чем ему представлялось, Джонсон обнаружил, что его просто несет по течению, затягивает в воронку большой войны, которой он вовсе не хотел».

Быть может, поэтому он и пытался все время преуменьшить ее масштабы и скрыть суть своей политики. Он считал, продолжает Халберстам, что лучше не пугать американцев, не позволять им «взглянуть на нее со слишком близкого расстояния». В общем-то Джонсон даже самому себе не говорил правду, подчеркивает историк Пол Конкин: до середины 1965 года президент был убежден, что выиграет войну во Вьетнаме «малой ценой, не будоража американцев и не вызывая в стране кризис, который всегда порождается войнами… он хотел, чтобы на Вьетнам обращали как можно меньше внимания — так, второстепенная операция». В результате Джонсон «практически ничего не сделал, чтобы подготовить страну к длительной и дорогостоящей войне».

Если Джонсон всячески преуменьшал значимость происходящего во Вьетнаме, Рузвельт, напротив, неустанно повторял, что «впереди нас ожидает продолжительная, тяжелая работа — работа на износ, день за днем, час за часом, минута за минутой». Но борьбу за свободу Рузвельт не считал борьбой жертвенной. «Я хотел было добавить, что впереди каждого из нас ожидают жертвы. Но так сказать было бы неправильно. Соединенные Штаты не считают, что предельная самоотдача на службе нации, когда она борется за само свое существование, за будущее, что такая самоотдача — это жертва».

В основе различий политики Рузвельта — Черчилля, с одной стороны, и Джонсона — с другой, лежит принципиально несходная оценка готовности людей выдержать долгие и дорогостоящие военные испытания. Черчилль и Рузвельт были убеждены, что народ встретит вызов войны и закалится в ее горниле. Джонсон же, бывший свидетелем того, как резко упала популярность Трумэна во время войны в Корее, опасался, что ему никогда не убедить американцев в необходимости воевать во Вьетнаме. «Чего американцы не примут никогда, — говорил он, — так это еще одной горячей войны в Азии».

Опасаясь неблагоприятной общественной реакции, Джонсон в ходе предвыборной кампании 1964 года всячески задвигал свои вьетнамские планы в тень. Стремясь изобразить республиканцев «ястребами», он выражал антивоенные чувства, которые, по его мнению, должны были быть близки аудитории. «Мы не собираемся, — говорил он, — отправлять американских парней за 9 или 10 тысяч миль от дома делать за азиатских парней их работу».

И вот, сразу же после избрания, Джонсон тайно дал согласие на эскалацию войны. Даже будучи уверенным, что «люди не хотят войны, не хотят воевать во Вьетнаме», Джонсон начал строить конкретные планы этой самой нежеланной войны.

Возникает естественный вопрос — его озвучила Кирнз Гудвин: «Неужели он воображал, что крупномасштабную войну можно вести практически втайне?»

Можно выразиться и иначе: неужели он думал, что можно сформировать общественное мнение в поддержку войны, не говоря о ней с народом в открытую? Если таинственность Джонсона объяснялась опасениями, что американцы не хотят воевать во Вьетнаме, разве не понятно, что первое, что требуется сделать, — переубедить их?

Джонсон же продолжал воевать втайне, да еще и манипулируя в своих интересах сведениями с театра военных действий. Он ошибочно исходил из того, что американцы не хотят знать правду. «Представление Джонсона о роли президента во внешнеполитических делах, — пишет Кирнз Гудвин, — укрепляло его в убеждении, будто полной картины происходящего раскрывать не надо. Зачем расчесывать раны?»

И он лгал.

К 1 апреля 1965 года, то есть всего через пять месяцев после избрания в качестве «посланника мира», Джонсон значительно расширил масштабы американского присутствия во Вьетнаме, тайно послав за океан солдат и радикально изменив сам характер войны. Его пресс-секретарь пишет, что президентская команда считала своей задачей «избежать пояснений к сдвигам в политике… скорее, дезинформировать публику, нежели информировать ее». Много месяцев вообще отрицалось наличие каких-либо изменений в военной политике администрации. Правда, в конце концов официальный представитель госдепартамента Роберт Макклоски решил, что пришла пора несколько большей откровенности, и 7 июня собрал пресс-конференцию, на которой заявил, что политика администрации претерпела изменения, и отныне Соединенные Штаты ведут во Вьетнаме полевую войну. Узнав об этом, Джонсон пришел в неописуемую ярость, и Белый дом распространил заявление, в котором категорически отрицалось, будто в политике США появились какие-то новые элементы.