— Сними его, — коротко бросила принцесса, и я чуть не упал в обморок от облегчения.

Она бесстрастно смотрела, пока пуштун освобождал меня от цепей и я с трудом сделал несколько чертовски болезненных шагов, опираясь на это адово колесо, а затем…

— Приведи его ко мне, — так же коротко сказала рани, — я сама его допрошу, — и не сказав более ни слова, она повернулась и двинулась вверх по лестнице, прочь из темницы; маленький камергер, торопясь, подпрыгивал рядом с ней, а Шер-Хан то и дело сплевывал и похрюкивал, помогая мне следовать за ними.

— Замолви за меня словечко перед ее высочеством, хузур, — бормотал он, подставляя мне плечо. — Если я и свалял дурака, передав твой китаб русскому сагибу, то разве я не исправил эту ошибку? Я тотчас же пошел за ней, как только понял, что он собирается плохо с тобой поступить… Видит Бог, я не узнал тебя сразу…

Я заверил, что замолвлю обязательно — я готов был пообещать ему даже пэрство и часы с дворцовой башни. Между тем Шер-Хан провел меня через караульную комнату к маленькой винтовой лестнице, а затем вдоль выложенного камнем прохода цитадели, который заканчивался покрытым коврами коридором, где стояли на страже личные гвардейцы рани, в стальных шлемах и кирасах. Я бодро прохромал по нему, теша себя мыслью, что за исключением нескольких болезненно потянутых мышц и ободранных запястий я не понес особого вреда… по крайней мере — пока. И тут Шер-Хан помог мне пройти в двери и я оказался в уменьшенном варианте дурбара — зала для приемов — длинной, белоснежной, богато обставленной комнате, с узорчатым ковром на полу и шелковой обивкой на стенах. Повсюду были диваны и кушетки, покрытые персидскими коврами; была даже большая серебряная клетка, в которой порхали и щебетали маленькие птички. Воздух был тяжелым от благовоний, но из моих ноздрей все еще не выветрился запах страха, да и вид ожидающей Лакшмибай не слишком ободрил меня.

Принцесса устроилась на низкой кушетке без спинки, слушая маленького камергера, который что-то быстро шептал ей, но, увидев меня, она остановила говоруна. Рядом с ней сидели две ее придворные дамы, так что вся группа теперь воззрилась на меня — женщины с любопытством, а Лакшмибай все с тем же проклятым безразличием, что и в темнице.

— Оставь его здесь, — приказала она Шер-Хану, указывая на середину комнаты, — и свяжи ему руки за спиной.

Тот бросился вязать узлы, не думая о моих изувеченных запястьях.

— Так он не причинит нам вреда, — сказала она маленькому камергеру. — Уйдите все — а Шер-Хан пусть подождет за дверью.

Боже милостивый, да она действительно собирается сама допрашивать меня — удивился я, когда ее леди поспешно двинулись к выходу, и камергер торопливо последовал за ними, испуганно косясь в мою сторону. Я слышал, как Шер-Хан последним вышел из комнаты, закрыв за собою двери, так что мы остались вдвоем.

Я стоял, а рани, гордо выпрямившись, сидела на стуле и пристально смотрела на меня — а затем, к моему глубокому удивлению, она вскочила на ноги и бросилась ко мне через всю комнату широко раскинув руки; с дрожащим лицом она приникла ко мне, лихорадочно шепча:

— О, мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой! Ты вернулся — о, я боялась, что никогда больше не увижу тебя!

Ее руки обвились вокруг моей шеи, и это прекрасное смуглое лицо, все мокрое от слез, прижалось ко мне. Она целовала меня, как раньше, — в щеки, подбородок, глаза и губы, почти рыдая от нежности и прижимаясь ко мне.

Вы знаете, что меня нелегко удивить, и обычно я принимаю такие вещи как должное, но вынужден сознаться, в этот миг мне показалось, что я сошел с ума или сплю. Не более двух часов тому назад я был в палатке Роуза, в полной безопасности британского лагеря, опрокидывал последний стаканчик бренди и безуспешно пытался читать рекламные объявления в «Таймс», чтобы хоть немного отвлечься от предстоящего мне дела, а юный Листер напевал мне над ухом какую-то модную песенку — и с тех пор я успел принять участие в кавалерийском налете, переодетым пробраться через вражеский город, переполненный черномазыми головорезами, чуть не потерял сознание от ужаса, встретив Игнатьева, испытал ужасные физические и еще большие моральные мучения; был спасен в последнюю минуту и поставлен перед деспотичной женщиной — и вот она, рыдая, обнимает и целует меня, причитая, будто над Малюткой Вилли, умирающим сыном горняка.[181]Это было слишком для моего бедного измученного сознания и обессиленного тела, так что под грузом чувств и впечатлений я осел на колени и она опустилась вместе со мной, плача и целуя меня.

— О, мой милый, они что-то повредили тебе? Я думала, что упаду в обморок, когда увидела тебя — ах, твое бедное тело!

Прежде чем я опомнился, она уже оказалась у моих ног, поглаживая одной рукой мои израненные лодыжки, вторую подложив мне под голову, крепко целуя меня в губы и щекоча их кончиком языка. Мое удивление, наконец, нашло себе выход в виде странной смеси возбуждения и облегчения, а также почти эсктатического наслаждения тем, как ее смуглая кожа касается моего лица, а ее полуоткрытые губы, трепещут, прильнув к моим. Я ощущал, как ее грудь упруго уперлась в меня — но, черт побери, руки у меня были связаны и я мог лишь страстно прильнуть к ней, пока она не оторвала губ и не посмотрела на меня, заботливо поддерживая мою голову обеими руками.

— О, Лаки — моя милая Лакшми! — бормотал я, охваченный наслаждением. — О, мое удивительное, прекрасное создание!

— Я думала, что ты погиб, — сказала она, опуская мою голову себе на грудь — клянусь святым Георгом, вот уютное местечко для меня! И я отчаянно дергал руками в безуспешной попытке освободиться. — Все эти месяцы я оплакивала тебя — с того самого дня, как у павильона нашли убитого душителя, и я подумала… — она слегка всхлипнула и снова принялась целовать меня. — А ты жив и снова со мной… мой дорогой. — Слезы вновь выступили на ее огромных глазах. — Ах, я так люблю тебя!

Конечно, я слыхал эти слова и раньше — их произносило бессчетное количество разных женщин с разными оттенками страсти, и это всегда было приятно, но я не мог припомнить, когда бы это было более кстати, чем сейчас. Если мне когда и нужна была женщина, глубоко влюбленная в мои мужские достоинства, — это был именно этот момент, а поскольку и сам я был почти влюблен в нее, для всего последующего много труда не требовалось.

Итак, я вновь приник к ее губам и всем своим весом прижал ее к подушкам — это было чертовски трудно сделать со связанными за спиной руками — но она была к этому готова и опрокинулась навзничь, впившись в мои губы, дразня меня язычком и слегка похлопывая меня по лицу кончиками пальцев, так что в конце концов мне показалось, что я сейчас взорвусь.

— Лакшми, любимая, развяжи мне руки! — прохрипел я, и она вдруг оторвалась от меня, бросила взгляд на дверь и грустно улыбнулась.

— Я не могу… не теперь. Знаешь, ведь никто не должен знать… пока. Для всех ты — пленный, шпион, подосланный британцами…