Чернаков спрятал телефон, затем повернулся ко мне:

– Вот, Володька, моё хозяйство. Так и живём.

Я из вежливости попросил:

– А гробы, что по десять косарей баксов, покажешь? Американские.

– Не, – Чернаков тяжко вздохнул. – Распродал давно по бросовой цене. А в “Вудстоке” Кирзу похоронили. Если помнишь, кто такой.

– Помню, – сказал я. – Наша крыша – Керзаченко Гриша.

– Никитос с ним корешился. В общем, так обстоятельства сложились, что я просто отдал братве “Вудсток”. В уважуху. Кирза, типа, за наши интересы боролся.

Мне показалось, что наступило если не благоприятное, то уместное время для разговора по душам.

– Серёга, такой вопрос… – начал я по второму разу. – Ты мог бы выручить меня с работой?

Чернаков сделал внимательное лицо:

– В смысле выручить?

– Ну, взять к себе в мастерскую. Хотя бы на время.

– Что случилось-то? – он подошёл поближе. – Ну, колись!..

В его голосе мне почудилась доверительность. А может, я просто тешил себя надеждой, что именно Чернаков в силу своей природы неудержимого бабника найдёт хоть какие-то оправдания моему проступку.

– Короче, я больше не могу работать на Никиту.

– А что такое? – глаза Чернакова смеялись.

– Конфликт у нас. Неразрешимый…

– Подумаешь! – он хмыкнул. – Сегодня посрались, завтра помирились. Бабло, Володька, оно такое. Даже близких людей разводит.

– Не из-за бабла, – я решился. – Просто Алина… Она теперь со мной.

– Алина? – переспросил Чернаков. – Это какая? Тёлочка его, что ли?

– Да. И она ушла от Никиты ко мне, – сказал я с отвращением к произнесённым словам. Они были неправильные, пошлые, но по крайней мере быстро объясняли суть. Вдаваться же в подробности не хотелось.

Лицо у Чернакова сделалось растерянным и недоверчивым. Он зачем-то оглянулся по сторонам, а потом спросил с вымученной улыбкой:

– А нахуя?!

Пониманием и сочувствием даже не пахло. Была, пожалуй, лишь оторопь.

– Я и сам не хотел, – я попытался оправдаться. – Этого не должно было случиться. Не знаю, как мы спалились. Из-за этого был махач дикий…

– Бля… – тоскливо промямлил Чернаков. Выдал ненатуральный смешок: – Х-хе… История. Ты хоть врубаешься, чё натворил?

– Да, – сказал я. – Врубаюсь.

– Капец. Так же не делается… – смущённо продолжал Чернаков. – Как тебя угораздило? Баб до жопы, бери любую. Зачем именно эту нужно было трогать?

– Люблю её.

В его взгляде наконец промелькнуло нечто похожее на сочувствие:

– Не моё, конечно, дело. Но от меня ты чего ждёшь?

– Работа нужна.

– А я тут каким боком?

– Ну, просто, – я смутился. – Мы же знакомы.

– Заебись логика. И куда тебя брать? Кем? Ты ж не столяр? Не олигарх, ёпт, чтоб на швейной машинке строчить. Я ж не против, ты не обижайся, реально некуда тебя взять.

– А на пилораму?

– Да ты чё? – Чернаков поморщился, будто услышал несусветную чушь. – Я им даже зарплату не начисляю, они сами себе зарабатывают, шабашат, а я только предоставляю возможность… – Помолчал, вздохнул. – Ладно, Володька. Пойдём к пацанам. Поговори с Мултановским, возможно, у него для тебя что-то найдётся. Хотя не знаю… Никто не станет заедаться с Никитой. Наши его очень респектуют, а ты по всем понятиям накосячил. Мой тебе совет – бери бабу эту в охапку и мотай из города побыстрей…

*****

Беспечное “как ни в чём не бывало” не получалось, хотя Чернаков отчаянно старался шутить и вообще делал вид, что ничего особенного не произошло.

– Есть сумчатые куницы австралийские. Год зверьки живут спокойно, а потом у них наступает период размножения. Самец подходит к самочке и ждёт, чтоб она задрала лапку – такой знак согласия. Тогда он на неё кидается и дрючит без продыху часов двенадцать! Самка обычно не выживает, потому что он ей шею перекусывает, пока держит за холку. Поебётся, значит, и бегом искать новую партнёршу – тестостерон-то зашкаливает! Находит он другую и точно так же ждёт условного сигнала. Но у этой второй самочки шансов выжить уже побольше…

– А если не поднимет лапку? – спросил я. – Типа, не захочет?

– Куда денется?! Самец её просто загрызёт нахуй! – Чернаков засмеялся. – После гона самцы поголовно погибают от сексуального переутомления, прикинь! Вот такие крутые пацанчики у этих австралийских куниц!..

Нам обоим было неловко и невесело. Чернаков вспомнил загадочную Машу, которая так выручила нас, показав окольную дорогу к судмедэкспертизе.

– Вот с ней чего не замутил? – сокрушался Чернаков.

Мы шли по коридору офисной половины.

– Глазищи огромные. Губёшки – ух!.. – Чернаков почмокал. – Я ещё сказал ей: “Девушка, вы согласны, что жизнь – это кинематограф, а смерть – фотография?” Изящно, согласись, подкатил. А она отвечает: “Согласитесь, что Кнут Гамсун – вдох, а Густав Майринк – выдох!” Я говорю: “А кто это?” Она: “Вот как узнаете, тогда и поговорим”. Типа, интеллигентно отшила…

– Удивительно, что ты имена запомнил!

– Ну, взял на заметку. Оказалось, писатели. Мало ли – вдруг опять судьба сведёт, а я уже в курсе. Хорошая, видать, девка, образованная, начитанная. Вот чёрт тебя попутал с этой Алиной! – закончил Чернаков раздосадованно.

Открыл массивную дверь с полоской чёрного стекла посредине:

– На минутку заглянем?

Кабинет был небольшим, с единственным окном, вмонтированным в скошенную крышу. Тяжёлый Т-образный стол сверкал зеркальной каштановой полировкой. Его украшали подставка для ручек и шутливый сувенир – вращающаяся табличка, отражающая состояние шефа: “в духе”, “не в духе”. По бокам, точно лакеи, стояли навытяжку два кресла в зелёных бархатных мундирах. На застеклённых полках шкафа валялись книги с позолоченными корешками. Несколько выбивались из академического стиля кожаный чёрный диванчик и маленький холодильник. На стене, где у лояльных чиновников обычно красуется портрет президента, висел плакат с растопыренным Фредди Меркьюри во фраке и подписью “Who Wants To Live Forever”.

– Как по мне, – Чернаков с дьявольской проницательностью истолковал мой взгляд, – политики – самые большие пидорасы! – Достал из холодильника пару пластиковых бутылок с пивом, свёрток в промасленной бумаге и склянку с красной икрой.

Там же нашлась початая “Столичная”. Чернаков вытащил и её. Показал мне вопросительно: мол, буду ли? Я пить не хотел, но кивнул. Чернаков прошёл к шкафу. В его коротких пальцах звякнули небольшие стаканчики. Он расторопно налил грамм по сто. Мы чокнулись и выпили.

– По-мужски, Володька, я тебя понимаю, – сказал внезапно захмелевшим голосом Чернаков. – А вот по-человечески, извини, нет!.. – и вернул склянки в шкаф. Пока я раздумывал над ускользающим смыслом фразы, он повернулся, сжимая две книги.