на зиму. Следующей комнатой была спальня Дики. Здесь тоже царил полный порядок: кровать тщательно застлана, а единственным неубранным предметом был смокинг, но и он не валялся на кровати, а висел на спинке стула перед небольшим письменным столом.

– А что здесь? – спросила я, открывая какую-то дверь.

– Гм… Здесь ванная комната.

– Ага!

Дики умилительно сомневался, стоит ли включать в обзорную экскурсию туалетную комнату, хотя это было настоящее произведение искусства. Стены от пола до потолка покрывали широкие белые плитки с красивым подглазурным рисунком. А еще там имелась такая роскошь, как два полноценных окна: одно над радиатором отопления, а второе над ванной. Фарфоровая ванна на когтистых звериных лапах стояла практически посреди комнаты, и в ней было никак не меньше шести футов в длину; над ней виднелись многочисленные никелевые краны и трубы, словно выросшие прямо из пола. Длинная стеклянная полочка на стене была вся уставлена какими-то лосьонами, тониками, ополаскивателями для волос, флаконами одеколона.

– Моя сестра вечно присылает мне на Рождество из своего салона целую кучу всякой парфюмерии, – пояснил Дики.

Я провела рукой по краю ванны, как проводят по крыше новенького автомобиля.

– Какая красота! – искренне восхитилась я.

– Чистота – лучшая красота, – сказал Дики.

Я допила виски, поставила стакан на подоконник и предложила:

– А давай-ка ее опробуем.

– Как это?

Я приподняла платье за подол и стащила его через голову, потом сбросила с ног туфли.

Дики смотрел на меня, выпучив от удивления глаза, как подросток. Потом залпом допил свой виски, неловко пристроил стакан на край раковины и вдруг возбужденно заговорил:

– А знаешь, во всем Нью-Йорке ты не найдешь ванны лучше, чем эта! – Я, не отвечая, включила воду, а он продолжал: – Этот фарфор изготовлен в Амстердаме. А лапы выкованы в Париже в соответствии с тогдашней модой. Эта мода возникла, когда у Марии-Антуанетты появилась ручная пантера.

Дики сорвал с себя рубашку. Перламутровая запонка, отстегнувшись, покатилась по черно-белым плиткам пола. Он с некоторым усилием стряхнул с ноги правый ботинок, а вот левый снять не сумел и все прыгал туда-сюда, пока не налетел на раковину. Оставленный там стакан, разумеется, тут же соскользнул со своего насеста и разбился о слив. Зато снять ботинок Дики все-таки удалось, и он с видом победителя помахал им в воздухе.

Я тем временем уже успела снять с себя абсолютно все и хотела уже нырнуть в ванну, но тут Дики заорал: «Пена!», и бросился к полочке с рождественскими подарками. Он яростно их перебирал и никак не мог решить, какую же пену для ванны лучше выбрать. В итоге он схватил два флакона и решительно вылил в воду содержимое обоих. Затем старательно взбил пену, и она поднялась мощной шапкой. От нее сильно пахло лавандой и лимоном.

Я скользнула под эту пенную шапку. А Дики прыгнул в ванну, как школьник-прогульщик прыгает в пруд, и так торопился, что забыл снять носки. Стащив их, он запустил ими в стену; послышался шлепок. Затем, пошарив за спиной, он вытащил какую-то щетку и спросил:

– Может, потрем друг другу спинку?

Я взяла у него щетку, швырнула ее на пол. Потом обвила ногами талию Дики и, опираясь руками о края ванны, легко опустилась к нему на бедра.

– Лучшая красота – это я, – сказала я.

Глава двадцать первая

Кого снедали голод и нужда, несите слезы горькие сюда![169]

Утром в понедельник я сидела на заднем сиденье лимузина рядом с Мэйсоном Тейтом, и мы направлялись в Верхний Вест-Сайд брать интервью у одной великосветской дамы. Тейт пребывал в дурном настроении. У нас все еще не хватало главной статьи для первого номера, и с каждой неделей недовольство Тейта собой все росло, а порог терпимости по отношению к другим становился все ниже. Пока мы ехали по Мэдисон-авеню, кофе в стаканчике, который он прихватил с собой, стал казаться ему слишком холодным, воздух – слишком теплым, а водитель – слишком медлительным. Мало того, данное интервью, устроенное издателем, было, с точки зрения Тейта, колоссальной тратой времени. У этой старой дамы, сказал он, великолепное воспитание, но сама она чрезвычайно глупа и обладает крайне ограниченным и туманным мировоззрением, чтобы встреча с ней могла обещать хоть какой-то интерес. В общем, то, что меня попросили сопровождать мистера Тейта на интервью – хотя обычно это считалось даже почетным и воспринималось как некая форма поощрения, – сегодня следовало воспринимать как наказание. Собачку все еще продолжали держать на привязи и не разрешали высовывать нос из конуры.

В молчании мы свернули на Пятьдесят девятую улицу. На крыльце отеля «Плаза» стояла прислуга в длинных красных сюртуках с большими медными пуговицами. А через полквартала прислуга на крыльце другого отеля, «Эссекс-Хаус», была в совершенно иной, синей форме с эполетами. Это, безусловно, намного облегчило бы задачу командирам, если бы отели пошли друг на друга войной.

Мы свернули к Сентрал-Парк-Вест и, проехав мимо швейцаров «Дакоты» и «Сан-Ремо», выехали на Семьдесят девятую улицу и остановились перед Музеем естественной истории. Отсюда мне были видны башенки «Бересфорда», где швейцар Пит уже открывал заднюю дверцу такси и подавал руку приехавшему, как когда-то подавал руку и мне – например, в тот вечер, когда Тинкеру понадобилось поехать «в офис», или тогда, июньским вечером, когда меня в злосчастном платьице в горошек привезли сюда Дораны.

И мне вдруг пришла в голову одна неплохая идея.

Впрочем, мое здравомыслящее «я» твердило, чтобы я даже рта не раскрывала, что это не самое подходящее место, да и момент тоже не самый подходящий. Он, ныло это мое «я» – persona furiosa, а ты – persona non grata[170]. Но на мраморном пьедестале, возвышаясь над всей ведущей в музей лестницей, парил на своем бронзовом коне Тедди Рузвельт и словно кричал: «В атаку!» И я решилась.

– Мистер Тейт…

– Да? (раздраженным тоном)

– А знаете, из чего может получиться весьма интересный сюжет для первого номера?

– Да, да? (уже нетерпеливо)

– Если взять несколько интервью не у высокопоставленных особ, а у швейцаров.

– Ну и что?

– А то, что ни один из них, конечно, ни хорошего воспитания, ни хорошего образования не получил, зато они в большинстве своем люди сообразительные, приметливые. И уж они-то видят все.

Некоторое время Мэйсон Тейт молчал, неотрывно глядя прямо перед собой. Затем опустил боковое стекло, вышвырнул стаканчик с кофе прямо на проезжую часть и впервые за пятнадцать кварталов повернулся ко мне лицом.

– Да с какой стати им с нами-то