Ей едва удалось взобраться обратно в лифт, и, обессилевшая, вымокшая до нитки, дрожа от холода, она упала на пол рядом с ним.

Через несколько секунд Салли заставила себя подняться и убедилась, что Ай Линь еще дышит. Она перевернула его на спину, ослабила ему галстук и расстегнула ворот рубашки. Он взглянул ей в глаза. Понять, о чем он сейчас думает, было невозможно, как нельзя было определить, что на уме у нее.

— Наверху должны были все слышать, — прошептала Салли. Она старалась говорить спокойно, но голос изменил ей.

— Смотрите, — сказал он.

Цадик глазами указал на лестницу с другой стороны комнаты. Двери больше не было, вместе с куском стены она рухнула в водоворот, хотя сами ступеньки пока не пострадали. Наверху мелькал свет, носились тени, и, несмотря на шум воды, слышны были голоса и крик.

Но, видимо, стены сгнили, а воды Блэкборна подточили самое основание фундамента, и спасатели — Салли не видела их, но это явно были Альфред с дворецким — не успели ступить на лестницу, как она, а вместе с ней и стена с диким грохотом обрушились в поток. Лампы, двери, лестница, руки и головы — все смешалось в этой безумной лавине, сошедшей в грязную бурлящую воду.

А когда огромная трещина прошла по другой стене, лампа выпала из держателя, и помещение погрузилось в кромешную тьму.

Кирпичи, балки и камни летели отовсюду, шахта лифта тряслась и скрипела, и сама кабина дрожала, в то время как на ее крышу падало что-то тяжелое.

Салли покрепче вцепилась в поручни и сидела в темноте возле Ай Линя.

Голдберг увидел их, как только дошел до угла Фэшн-стрит: небольшую кучку людей, выходящих из тупика возле церкви Святого Ботольфа. Ему уже не раз доводилось видеть эту агрессивность, эти глаза, горящие жаждой крови, он встречал эти толпы в России и Германии, но никогда в Лондоне — до сегодняшнего дня никогда. В руках они несли палки. Один размахивал тяжелым ремнем.

Люди заметили его и остановились. Даже через всю улицу и сквозь пелену дождя он чувствовал их возбуждение.

— Вон он! Вон один из этих жидов! — закричал кто-то.

Их было с полдюжины, и Голдберг подумал, что сейчас придется вступить в драку, пусть даже с острой болью в плече, но главарь прорычал что-то в ответ крикнувшему, и все сгрудились вокруг него.

Люди направлялись в ту же сторону, что и он, причем довольно быстро. Голдберг глубоко вздохнул. Рука нестерпимо болела. Делать нечего, нужно идти.

Он заставил себя двигаться быстрее. О том, чтобы побежать, пусть он и преодолел уже большую часть пути, не могло быть и речи. Голдберг пожалел, что выпил слишком мало виски.

Налево, на Коммершл-стрит, направо, на Норт-стрит, налево, на Броуф-стрит… Теперь осторожней. Скоро Холивелл-стрит. Он свернул за угол и огляделся по сторонам.

Нет, сюда они еще не дошли. Он подбежал к ближайшей двери и заколотил в нее что есть мочи. Какая разница, чья дверь, — здесь жили только евреи. Затем побежал к следующей двери, и к еще одной, и еще…

Начали открываться окна. Оттуда высовывались головы — мужские, женские, разозленные, заспанные, кудрявые, лысые, бородатые, старые, молодые…

— Просыпайтесь! — кричал Голдберг. Он стоял посреди улицы под непрекращающимся дождем, сквозь который пробивались первые солнечные лучи. Журналист посмотрел на лица в окнах и закричал снова. — Просыпайтесь! Выходите и защитите себя! Все, кто умеет драться, выходите и помогите мне! Просыпайтесь, просыпайтесь!

И люди, всматривавшиеся в его лицо сквозь хлещущий дождь, один за другим начали узнавать журналиста.

— Это Голдберг…

— Это Дэн Голдберг! Это он…

И еще раз он закричал так, чтобы слышала вся улица:

— Просыпайтесь! Идите за мной! Быстрее — к булочной Соломонса!

Он побежал мимо Уилсонс-плейс, по Лоуэр Хит-стрит, по Китс-Корт, по маленькой аллее за еврейской столовой в конце Флауэр и Дин-стрит, затем к домам возле синагоги в Нью-Корт. Очень скоро из одного дома вышел человек, потом еще двое с палками в руках, в наспех наброшенных пальто, с заспанными лицами, которые сейчас освежал дождь. Через некоторое время их было уже больше десяти, потом больше двадцати, а потом кто-то закричал:

— Смотрите! Вон они — у булочной!

По Брик-лейн, крича и улюлюкая, двигалась толпа…

И первый камень, со свистом разрезав воздух, разбил первое окно.

Лифт закачался, кабель затрещал. Лишь крыша кабины защищала их от камней, падавших сверху, и лишь кабель удерживал от падения в бурлящую пучину.

Она ничего не могла поделать. Он лежал рядом с ней, а вода уже добралась до пола кабины лифта.

Воздух пропитался сыростью: он был серебристо-серый, туманно-желтоватый, пепельно-белый. Где-то высоко и невероятно далеко, может, над Венецией или Монбланом, светило солнце. Несколько солнечных лучей пробились сквозь толстые слои дыма, пара, пыли и тумана, окутавшие город, словно плотные покрывала, сквозь облака, задевающие своими пухлыми животами крыши домов и трубы, и осветили мокрые кирпичи, влажную черепицу, переполненные канавы и листья, с которых капала вода.

Долгая ночь закончилась, и теперь вся Холивелл-стрит была видна от начала и до конца.

За спиной Голдберга стояло восемнадцать мужчин и подростков: торговцы, рабочие, пара ученых; старшему было шестьдесят шесть, младшему — тринадцать. Многие из них и до этого сталкивались с насилием. Один хромал, потому что казачья лошадь отдавила ему ногу, у другого под кепкой имелся шрам от сабли. Ребята привыкли драться на улице или во дворе школы, но в этот раз все было по-другому, гораздо серьезней. Воздух был словно напоен ядом. Больше всех нервничал человек, который, по идее, должен был волноваться меньше остальных. Он был профессиональным силачом; одетый в леопардовую шкуру, поднимал гири в мюзик-холле, но в жизни был добрейшим человеком и никогда не участвовал в потасовках. Один ученый, мужчина среднего возраста с сутулыми плечами, почти ничего не видел, потому что вышел на улицу без очков. Трясущимися руками он сжимал свою трость и шептал соседу:

— Мистер Мандельбаум, вы мне только покажите, куда бить и когда…

Голдберг оглянулся на них. Это была слабая, боязливая, разнородная кучка людей, но он гордился ими. Затем взглянул в другую сторону, в сторону врага.

Сорок? Пятьдесят человек? Точно не скажешь. Крупные мускулистые мужчины с огромными кулаками, поджарые ребята вроде тех, из банд Ламбета, с хмурыми и решительными лицами… То здесь, то там мелькают кастеты.

Толпа остановилась. Звон разбитого камнем стекла все еще звучал в воздухе, будто фальшивая нота, будто недоразумение. Это замешательство, как понял Голдберг, было вызвано исключительно появлением его заспанной, неподготовленной армии: ее никто не ожидал, поэтому даже толпа здоровых мужиков остолбенела и на какое-то мгновение перестала быть толпой. Это были отдельные личности, Голдберг даже мог рассмотреть их лица.