деятельности гораздо легче и проще, нежели о каракорумской. — Случай был необычный, — сказал он после паузы. — Однажды зашел я в антикварную лавку на Литейном и увидел свой этюд. Откуда он взялся тут, я не мог понять и спросил об этом хозяина. А тот понял по-своему: «Нравится? Еще бы! Этому этюду, — говорит, — нет цены: это одна из последних работ Шишкина». А я стою и не знаю, как быть: то ли радоваться (мой этюд выдан за шишкинский), то ли возмущаться и требовать восстановления истины, доказывать свое авторство…

— Вам удалось это доказать?

— Это было нетрудно. Важнее для меня было другое: именно тогда, в тот момент, когда я увидел свой этюд в антикварной лавке, я почувствовал себя художником.

— А раньше вы этого не чувствовали?

— Чувствовал, конечно. Но это было другое… Совсем другое.

— Ну что ж, — сказал следователь, — такое чувство помогает, наверное, человеку идти своим путем, а не окольным… Это же прекрасно, когда человек знает, чего он хочет!..

Гуркин удивленно посмотрел на следователя и вдруг как-то подобрался весь, построжел:

— Возможно. Только нынче я испытываю иные чувства… Да и вас, как мне кажется, интересуют не мои чувства, а моя деятельность в Каракоруме.

Следователь не стал возражать:

— Да. Это главным образом, И я хочу вам задать еще один вопрос: какую цель ставили вы перед собой, будучи председателем Каракорум-Алтайской управы, чего добивались?

— Свободного развития нации. Это была и есть моя главная цель, — ответил Гуркин. Следователь покивал и некоторое время сидел молча, перелистывая аккуратно подшитые и пронумерованные листы гуркинского «дела» — около трехсот машинописных и написанных от руки разными почерками страниц. Иногда взгляд его задерживался на какой-нибудь отдельной странице, он внимательно перечитывал ее, коротко взглядывая на Гуркина, точно сопоставляя впечатления — от только что прочитанного о нем и личного, непосредственного общения… «Любовь его к Алтаю доходила до болезненности, — свидетельствовал брат художника С. И. Гуркин. — Революция зажгла у Григория надежду сравнять алтайцев с русскими в смысле культурного развития, и он считал, что достигнуть этого можно лишь тогда, когда алтайцы будут более независимы, чем они были до сих пор… Это была его идея фикс».

Следователь закрыл папку, отодвинул на край стола и внимательно посмотрел на Гуркина:

— Скажите: путь, избранный вами для достижения цели, вы считаете верным?

— Нет, не считаю.

— В чем же вы видите свои просчеты? Гуркин подумал немного:

— Доверял и доверился людям, чуждым по духу…

— Что это за люди? — спросил следователь. Но Гуркин уклонился от прямого ответа:

— Таких людей было много, и я не хотел бы кого-то из них выделять…

Следователь не настаивал. И на этом допрос был прерван.

Гуркин вернулся в камеру, увидел своих соседей, двух бийских рабочих-совдеповцев, Тихона Мурзина и Федора Бурыкина, арестованных неделю назад и ждавших, как и он, окончательного решения, и снова подумал о том, что вся его жизнь так или иначе связана с русскими… Вот и здесь он оказался рядом с ними. Были они совершенно разными, эти двое, — и по возрасту, и по характеру. И к нему тоже относились по-разному: тот, что помоложе, невысокий коренастый Тихон Мурзин, не скрывал своей неприязни, был резок и категоричен в суждениях; Федор Бурыкин, вдвое старше своего товарища, густобровый, седеющий человек, отличался спокойствием и выдержкой был немногословен, рассудителен… Гуркину казалось иногда, что Бурыкин относится к нему с сочувствием, мягко и ненавязчиво старается поддержать, наставить на путь истинный… А где он, этот истинный путь? Если бы знать!

Мурзин выжидательно молчит, прищурившись, и Гуркину тоже не хочется ни о чем говорить. Он проходит к низкому топчану в углу камеры, но не садится, а долго и грустно смотрит в подслеповато-грязное, зарешеченное окно, за которым смутно белеет снег и едва угадывается гаснущий свет закатного солнца… Ветрено. Старый тополь под окном устало кряхтит и вздыхает, царапая ветками по степе.

— Ну, как ваши успехи? — не выдержав, спрашивает Мурзин, и в голосе его слышится ирония. — Скоро домой небось отпустят?

Гуркин пожимает плечами.

— Странно, конечно… — продолжает Мурзин. — Странно, что мы с вами оказались в одной камере.

— Что же в этом странного?

— А то, что понять не могу: как это они упекли вас в тюрьму, если вся ваша каракорумская шатия-братия заодно с ними?

— Значит, не заодно, коли упекли, — возражает Бурыкин, как бы отводя от Гуркина или пытаясь смягчить удар.

— Заодно-о, чего там! — стоит на своем Тихон Мурзин. — Вот, помяни мое слово, разберутся, что к чему, и освободят со всеми почестями.

— Так уж и с почестями? Может, и ты ждешь этих почестей? — усмехнулся Бурыкин.

— Не обо мне речь. У нас с ним, — кивает на Гуркина, — пути разные.

— Кто знает, может, завтра пути паши сойдутся — и участь ждет нас одна… Революция — не гладкий и ровный путь. Каждый приходит к ней по-своему…

— Ну, ты меня извини, Федор Сергеевич, этого я не могу понять, — сердито не соглашается Тихон, выказывая еще большую неуступчивость. — Революция требует во всем прямоты. А по-твоему, что получается: идти на примирение с теми, кто в самую трудную пору ножку подставил Советской власти? Никогда!

— А ты не горячись. А то ведь сгоряча можно таких дров наломать…

— Наломали уже… вот они и наломали этих дров! — глянул на Гуркина и тут же повернулся к Бурыкину. — Нет, ты меня извини, Федор Сергеевич, но я не понимаю твоих соглашательских рассуждений.

— Так уж и соглашательских? Революция не только прямоты, но и справедливости требует — это в первую голову. А без справедливости какая может быть революция?

— Вот тут я с, тобой смыкаюсь, — кивнул Тихон, останавливаясь посреди камеры, и прочно расставил ноги, словно бросая кому-то вызов: а ну, попробуй столкнуть меня с места! — Но ты мне ответь на такой вопрос, Федор Бурыкин: возможно, завтра нам с тобой придется погибнуть, жизнь отдать за святое дело революции… А ему? — глянул опять на Гуркина. — Ему-то за что гибнуть? За какую такую высшую справедливость? То-то и оно!..

Гуркин смотрел на него со странным спокойствием, словно и не о нем тут шел разговор, и нечего, кроме усталости, не было в душе; спорить и возражать — не хотелось. Он даже не в силах был обидеться на столь грубые и прямые обвинения, — возможно, потому, что слишком много в последнее время было предъявлено ему обвинений. Слишком много — чтобы все их принять!..

Но он все же после некоторого раздумья сказал:

— Когда человек ослеплен злобой, может ли такой человек быть справедливым? И может ли он