И Юлька тоже радуется мне, все заглядывает в мои глаза, все повторяет: «Ох, Саша, Саша…»

– Что «ох, Саша»? Что я сделала плохого?

– Нет, нет, ты хорошее сделала, ты пришла! Это я говорю «ох, Саша, Саша!» – значит, ох, как я рада!

Поль ходит по берегу, восхищается осенней красой быстрой речки, рябой от опавших листьев. По временам она нагибается, чтобы сорвать осенний цветок.

– Знаешь, Саша, – говорит Юлька, – а ведь мы, наверно, скоро уедем.

– Куда?

– Вот не могу сказать… В этот… как его… нет, забыла, как этот город называется. Там татусенькин брат живет. И он зовет нас приехать до него. Пишет, там будет работа и для татуси и для мамци. Лучше, чем здесь… И там можно будет меня лечить. Какие-то ванны. Чтоб я совсем, совсем здоровая была!

Юлька говорит это, отвернувшись от меня, а я слушаю ее слова и смотрю в землю. Когда мы с Юлькой снова встречаемся взглядом, у нас обеих слезы на глазах.

– Уедете? – говорю я, и мне горько-горько.

– Ага… – всхлипывает Юлька. – Я не через то плачу, что нам будет плохо там, не-е, борони боже! С татусей везде хорошо будет! А только… только потому… – Голос Юльки снижается почти до шепота.

– И я тоже потому… – шепчу я.

Мы обе понимаем: нам будет тяжело расстаться. Словно бы и не очень много времени прошло с того дня, как я, убегая от «вора», попала на чужой двор и впервые услышала чистый голосок Юльки, льющийся из погреба:

Нет у цыгана ни земли, ни хаты,

Но он – свободный! Но он – богатый!

Над ним не свищет нагайка пана…

Куда ни взглянет – земля цыгана!

Но сколько потом было тревоги и мучительной жалости, когда Юлька умирала от крупозного воспаления легких! И как славно мы с ней играли, когда она выздоровела, как весело бывало нам вместе и в погребе, и здесь, на берегу речки… Здесь по театральным афишам я учила Юльку читать, а Поль научила ее болтать по-французски… И вот расстаемся – и словно всего этого не было.

– Саша, я тебе скажу один секрет… Видишь там, около ресторана, дом? Это тиятр. Когда вы пришли, я там была. Я туда часто хожу – я ведь уже хорошо могу ходить! – а там поют… Как поют, Саша! Утром они поют в своих платьях, – называется «репетиция». Сторож меня пускает, очень вежливый старичок! Я сховаюсь в уголке и слушаю… И, знаешь, я все, все помню!

И Юлька тихонько напевает своим серебряным голоском:

Знаешь ли чудный край, где все блеск и краса,

Там, где розы цветут и лимон золотится?

Странное дело! Песня началась в Юлькином горле, – я видела, как Юлька начала петь, – но звуки полились широко, сильно, их вобрали деревья, словно их отразила поверхность реки… Мне уж кажется, что поет не Юлька, а все кругом! Подошедшая Поль тоже смотрит на Юльку с радостным удивлением.

Туда, туда, о любимый мой,

Хотела б я улететь с тобой! –

поет Юлька, и словно золотистые мыльные пузыри, нежно позванивая, вылетают из ее горла. Голос Юльки поднимается высоко-высоко – в самое небо! Он перелетает через зубчатый частокол елей на другом берегу реки и слышен оттуда, пропадая, словно та́я.

Поль и я смотрим с восхищением то на Юльку, то друг на друга.

– Кто научил тебя так петь, Жюли?

– Никто, – говорит Юлька, застенчиво оправляя на себе платьице. – Никто не учил. Это я у них в театре слышала. Называется «Миньона»… Теперь больше не услышу – они на зиму в городской театр переезжают…

– Ох! – спохватывается Поль, взглянув на часы. – Домой, домой, Саш!

По дороге к дому я вдруг вспоминаю:

– Поль, а какой сюрприз ты мне обещала?

Поль делает непроницаемое лицо.

– Помнишь, – говорит она таинственно, – в сказке король попал во время охоты в когти льва и стал просить льва: «Отпусти меня!» А лев говорит: «Хорошо, отпущу, но только обещай отдать мне то, чего ты в своем доме не знаешь!» Помнишь?

– Конечно! И оказалось, что, пока король был на охоте, королева, его жена, родила хорошенькую-хорошенькую девочку, дочку…

Я схватила Поля за руки и радостно заглядываю ей в глаза:

– Поль! У нас дома кто-нибудь родился, да?

– Да! – отвечает Поль, и ее добрые глаза-черносливины влажно блестят. – Сегодня утром, пока ты была в школе, у твоей мамы родился сынок – значит, твой брат.

– А как его зовут?

– Его назвали Семеном – в честь твоего покойного дедушки, отца твоей матери. Но все в доме уже зовут его «Сэнечка», «Сэньюша»…

Я мчусь домой такой рысью, что Поль еле поспевает за мной. Мне не терпится увидеть Сенечку-Сенюшу! Я засыпаю Поля глупейшими вопросами: «А ноги у него есть? А почему, когда рождается ребенок, надо обедать в ресторане?»

– Потому что Жозефин (Юзефа) весь день возилась с малюткой и ей некогда было приготовить обед.

– А почему мы с тобой столько часов слонялись по городу, вместо того чтобы идти домой?

– Только тебя там не хватало! В доме был страшный беспорядок. Надо было все прибрать…

– А почему, когда ты пришла за мной в институт, ты была заплаканная… Была, была! Поль, почему ты плакала?

Скажи, почему?

Поль отвечает не сразу:

– Потому что мне было очень жаль твою маму, она так страдала… Очень тяжело рождает женщина ребенка! И еще я боялась: а вдруг твоя мама умрет и маленький мальчик умрет? Я плакала от страха. А потом, когда все обошлось – и мама осталась жива, и мальчик, такой ангелок, тоже остался жив, – ну, тут, конечно, я заплакала от радости! И мы все обнимались: и Жозефин, и мсьё лё доктёр, и я, и старый доктор с его незастегнутыми пуговицами… Только маму твою мы не обнимали, потому что она, бедняжка, еще очень слаба, мы боялись ей повредить.

И вот мы с Полем добежали до дому. Уже на лестнице нам ударяет в нос тяжелый запах лекарств, дезинфекционных средств – карболки, йодоформа. Это меня не очень пугает: так всегда, только слабее, пахнет и от моего папы, и от Ивана Константиновича Рогова, и от всех других хирургов, папиных товарищей.

Из передней я сразу рвусь в мамину комнату, но меня перехватывает Александра Викентьевна Соллогуб, акушерка-фельдшерица, всегда работающая с папой:

– Ш-ш-ш!.. Мама спит!

Тут же, взволнованные, притихшие, сидят дедушка и бабушка. Бабушка вытирает глаза.

И вот из соседней комнаты выплывает Юзефа – она торжественно несет что-то похожее издали на белый торт. Но это не торт! Это маленький, как куколка, совсем маленький человечек, спеленатый и вложенный в красивый пикейный «конвертик». Из конвертика видно только красненькое личико, головка в чепчике с голубыми бантиками. Он мирно спит.

– Тиш-ш-ша! – предостерегающе шипит на меня Юзефа.