— Из Аквитании, — ответила она. — Останьтесь до вечера и поужинайте. Нет, я настаиваю. Обещаю, вы будете смаковать еду, мне же хочется послушать весь рассказ целиком, от вас, вы ведь, должно быть, побывали от Тула до островов Запада.

— Едва ли так уж далеко, — засмеялся он.

— Все, что вы видели и делали. Я смотрю, как чайки парят так высоко, что их не видно, и мое сердце вот-вот выскочит от желания последовать за ними.

— Что ж, я плавал и воевал. И вам, вероятно, захочется что-то послушать о моей родине. У нее свое очарования.

Дахут слегка наклонилась к нему.

— Мне известно, что мужчины там могучие. Иначе и быть не может. Это так и исходит от вас.

— Меня называют королем, госпожа, но это значит меньше… пока… чем здесь.

— Ведь свирепейшие воины в мире, это скотты, не так ли?

— На мою долю выпало немало битв.

— Вы мне о них расскажете. Я не слабое существо.

— Не понаслышке, госпожа, с должным уважением. Но Ис, ваш Ис — это неописуемое чудо. Я поверил, а сегодня узнал, что это правда.

Дахут вспыхнула. Она опустила глаза. Поднимая их вновь, она сказала не дыша, так, чтобы ее не смогла подслушать прислуга.

— Вам нужен проводник? Кто-нибудь, кто покажет вам то, что, вероятно, сами вы никогда не отыщите? Я могу это устроить.

— Госпожа слишком великодушна к чужестранцу, на ботинках у которого не обсохла еще грязь другой страны.

— Не думайте, что я капризна, — взмолилась Дахут. — В Исе женщины обладают большей свободой, чем в большинстве стран. Мне говорили, что так принято и у вашего народа. Узнаем друг друга получше, король Ниалл.

— Для меня это будет честью, наслаждением, исполнением мечты, — ответил он.

III

Прибывающая почти до полной на снова ярком небе луна освещала сумерки, покрывала пятнами улицы, замерзшие пики башен, возвышающиеся на фоне серебристого, темного моря. Она свысока освещала худощавого человека, покрывала белизной его бороду и выбритую тонзуру.

Форсквилис сама открыла дверь своего дома, когда он постучал. Она кивнула.

— Я знала, что вы хотите ко мне зайти, — сказала она.

Корентин с силой сжал посох.

— Как вы узнали? — резко ответил он. — Колдовство не переступает порог дома Божьего.

— Может быть. Но у меня были видения, и я подумала, наверное, вы узнаете намного больше о том, что мы оба делали ночью, прежде чем повстречались в тумане на могилах. Входите.

В атрии было тепло, но холодный воздух гнал их внутрь. Очевидно, никого из слуг не было.

— Ступайте за мной, — сказала она и повела его. Она привела его в свой секреторий. Он никогда здесь раньше не бывал. Корентин был абсолютно чужд этим, наполнявшим все вокруг него, языческим вещам. Одна-единственная лампа, сделанная из кошачьего черепа, давала больше света, чем казалось естественным через глазные впадины и от пламени, горящего сверху. Желтое сияние вырывало из теней архаическую, бесстыдную женскую статуэтку; громовые камни, найденные в дольменах Древнего Народа, связки сухих трав, придававший воздуху острый едкий аромат, кости животных с выгравированными на них таинственными знаками, испещренные веками свитки и рукописи, кушетка с тремя подушками, на их кожаном покрытии были выжжены изображения совы, змеи и дельфина; трещотка и маленький барабан вроде тех, что использовали волшебники на островах за Свебским морем; и много еще того, от чего он отводил глаза.

Форсквилис безрадостно улыбнулась. Она казалась особенно привлекательной, ее стройный стан был закутан в черное платье, облегание и глянец которого передразнивали бесформенность и шероховатость одежды священника, длинные локоны свободно обрамляли бледное лицо Паллады.

— Садитесь, — пригласила она. — Не хотите вина?

Корентин покачал головой.

— Не здесь. — Оба так и остались стоять.

— Боитесь оскверниться? Я бы впила у вас дома, если бы вы позволили.

— Там всегда рады тем, кто стремится к его Хозяину.

— Мне послышалась в этих словах надежда? Успокойте ее, друг мой. — Тон у нее был добрый. — Мы разделяем жилище, этот наш мир.

Он тоже смягчился.

— Ошибаетесь, дорогая. У земли нет ни стен, ни крыши. Он открыт беспредельности. Сами по себе мы не защищены от тех дел, что творятся во тьме.

На нее нашло уныние.

— У вас были предостережения насчет Дахут. — сказала она. — Что за предостережения?

Корентин сжимал и разжимал узловатые, беспомощные кулаки.

— Я молился за упокой души бедного Будика. Молился снова и снова, час за часом, пока на меня не навалилась усталость, и я не заснул прямо там, где ничком лежал перед алтарем. Тогда во сне, если это был сон, я увидел его. Совершенно нагой он блуждал в бесконечной тьме. Я не слышал и не чувствовал ветра, разметавшего его волосы, но его сильнейший холод пробрал меня до костей. Еле-еле, словно на расстоянии больше, чем от нас до звезд, я услышал его крик. «Дахут, Дахут, Дахут!» — стонал он губами, прорезанными мечом. Меня он не видел. Меня там как будто не было, словно кроме него самого никого и ничего, там не существовало, там в ночи, где он, потерянный, перемещался. Но когда я проснулся, и мир ко мне вернулся, мне показалось, я слышу другие плачущие и стенающие голоса. И вот, что они кричали:

— Увы, увы, тот великий город, в котором все, кто владел кораблями на море, богатели, благодаря выгодной торговле с ним! Он был разрушен в одночасье!

Форсквилис вздрогнула.

— Это мог быть просто кошмар.

— Вы не знаете, из какой книги эти слова. — Словно сильно зажатый в битве человек, отступивший на шаг, Корентин перескочил на латынь, не на правильный язык проповеди, а на просторечье его моряцкой молодости: — Что ж, что бы вы ни думали о Женщине, едущей на Чудовище, если вы когда-нибудь о ней слышали, знаки бури вокруг Дахут достаточно черны. Если не дьявол вошел в Будика, то это сделала она. И я не имею в виду, что его унесло лишь страстное желание, потому что почти до самого конца слишком хорошо его знал. Наверное, она уже подстрекала Карсу и того молодого скотта. Вот, я высказал это прямо, и заметил, что вы меня не прервали.

Хоть она его и понимала, Форсквилис по-прежнему говорила по-исански, как будто его более мягкое звучание лучше переносило горе.

— Боюсь, что вы правы.

— Что явилось вам, и в каком виде?

— Вам известно о моей ночи в склепе, — тихо сказала она. — Это был хаос, за исключением того, что все время звенели железные приказы, что я больше не должна пользоваться своим искусством в этой сети горя, что если я буду им пользоваться, то погибну не только я, весь Ис превратится в руины.