Она недоверчиво присматривалась ко мне и, с минуту поколебавшись, ответила:

— Откуда мне знать, что ваши угрозы имеют под собой какие-то основания?

— О, вы можете очень легко в этом убедиться. — Я подняла голову и, повысив голос, сказала: — Пан Ван-Гоббен, оставьте, пожалуйста, своего помощника наверху и спуститесь сюда, к нам.

Мы молча ждали. Не прошло и трех минут, как Фред постучал в дверь. Он вежливо поклонился и улыбнулся, хотя она встретила его взглядом, полным ненависти.

— Ну что же, ладно, — процедила сквозь зубы. — Я принимаю ваши условия.

Менее чем через полчаса все было готово. Поскольку ближайший поезд отходил около часа, мисс Норман согласилась, чтобы к этому времени ее опекал Фред. Когда уже вынесли чемоданы, она спросила меня:

— Можете вы мне объяснить, почему не захотели заявить на меня?

— Все очень просто. Во-первых, вы показали себя совершенно неспособной как шпионка, и мы с мужем считаем, что вы не могли бы причинить вред нашей стране. Во-вторых, не в моих обычаях мстить людям, которых я так презираю как вас. Не хочу, чтобы вы имели повод думать, будто я отдаю вас в руки властей из-за того, что не в состоянии иным способом сохранить чувства тех мужчин, которых вы пытались — да и то безуспешно — у меня отбить. Я не боюсь вас ни как шпионки, ни как шантажистки, ни как соперницы. И своей свободой вы обязаны не чему иному, как моему чувству собственного превосходства.

Боже мой! Сколько сил, сколько нервов, сколько унижений, бессонных ночей, тревог и страхов пришлось мне испытать, чтобы, наконец, бросить в лицо этой женщине эти слова! Как многому я научилась за эти два месяца, как много пережила, перетерпела, передумала! Я созрела душой, возмужала как человек, однако любая женщина меня поймет, когда я искренне признаюсь: как только Фред позвонил мне домой и сказал, что мисс Норман уехала, нервное напряжение, которое так долго не давало мне расслабиться вдруг прошло. Я снова стала только женщиной и в слезах прижималась к любимому мужу — моему мужу, за которого я вела такую опасную борьбу и, наконец, закончила ее победой.

Вот уже четыре дня не заглядывала в дневник. Четыре дня сидим с Яцеком в Голдове. Это у нас нечто вроде второго медового месяца. К сожалению, он продлится недолго. Через несколько дней Яцеку надо возвращаться в Варшаву. Радуюсь только тому, что завтра приедет Тото, а в воскресенье — Гальшка, которую я пригласила на отдых. Правду сказать, сделала это главным образом ради того, чтобы она не поехала на лето в Шотландию. Ее муж такой скупой, что стоило ему услышать мое приглашение, как он сразу заявил, что о Шотландии не может быть и речи.

Тото купил новую роскошную машину и будет учить меня водить. По сути, он очень милый мальчик. К тому же такой забавный! Написал мне, что в сентябре отправляется в Маньчжурию охотиться на тигров, если к тому времени не будет войны. Эти мужчины прямо как дети. Я ответила ему, что в этом нет необходимости, поскольку я никогда никому не скажу про эти штемпели на тигровых шкурах.

В Голдове замечательно. Побуду здесь до конца июля, а в августе поеду в Спа или Остенде.

Жизнь прекрасна.

На этом кончается дневник п. Реновицкой. Отдавая его в руки читателей, я, как «крестный отец» этого произведения, хотел бы добавить к нему несколько замечаний общего характера.

Я бы оказался в весьма затруднительном положении, если бы должен был ответить на вопрос, считаю ли это произведение симптоматичным для психики и морали молодой варшавской дамы нашего времени. Отнюдь не умаляя высоких добродетелей пани Ганки, ее ума, характера, порядочности и развитости, я склонен скорее предполагать, что другие дамы одного с ней круга во всех отношениях превосходят ее. Это я знаю от них самих. Они ведь меня убеждают в этом, а я не смею им не верить. За то время, пока «Дневник» печатался частями, я получил много писем, предостерегающих меня относительно автора как женщины, не достойной доверия. В некоторых из писем даже высказаны грязные подозрения в адрес п. Реновицкой, обвинения в грехах, которых она не совершала. Более того — даже поставлено под сомнение ее благородство и бескорыстие в отношениях с некоторыми мужчинами, представленными в ее дневнике. Но я, понятное дело, не могу принимать во внимание те домыслы. Замечу только, что автор, записывая свои воспоминания и готовя их к печати, сама решила отдать себя на суд читателей, злой или добрый.

Что касается меня, то я ей не прокурор и не адвокат. Поэтому прошу читателей принять это произведение таким, какое оно есть, и вынести приговор на основании собственного, непредвзятого мнения.

Т.Д.-М.