шее пальцем. — Она у нас спортсменка, комсомолка… Я раз приезжаю. Антон… Не пьет, что ты!.. Запонки, галстук, главный инженер… Ешь твою… А у меня коньяк. Три бутылки.

И он затянул одну из тех историй, которые близким приходилось прослушивать раза по три каждый год. История о том, как он вдрызг напоил родственника-трезвенника, как их попойка переместилась на улицу, в одну из пивнушек, а потом — с промежуточной потасовкой с кем-то из завсегдатаев — закончилась в вытрезвителе, что в итоге стоило тому московскому Антону больших неприятностей по работе. Вот почему отца побаивались и не очень-то привечали в семье Аллы.

* * *

Игорь уже через день поехал в Москву, и поездка его с утра выстилалась странными впечатлениями. Сначала плотный дождь, продрогший город. А сразу на выезде — авария, которую пассажиры маршрутки видели из окон: «Мерседес» вверх колесами, сильно мятый, с высыпавшимися стеклами; унылый милиционер, сунувший руки в карманы куртки; и рядом, на обочине, усмиренное тело, укрытое белой тряпочкой — тряпочка была мала, закрывала только грудь и лицо, так что руки в деловом темном костюме прилежно лежали открыто вдоль тела, и ноги в чинных брюках и туфлях, уложенные ровно, будто бы изображали некоторое почтение к обстоятельствам.

Однако при въезде в столицу впечатления от аварии заслонила сценка из жизни обывателей. Маршрутка простояла в пробке с полчаса, потом минут пятнадцать одолевала стометровку и опять надолго остановилась. Сошников, прислонившись виском к стеклу, лениво смотрел на огромное скопление машин, на людей в машинах, для которых пробки стали частью плодотворной жизни — кто-то не убирал телефон от уха, кто-то перекусывал бутербродами, Сошников видел даже водителя, который играл, расположив на баранке миникомпьютер. Посреди проезжей части у красного спортивного авто с тонированными стеклами открылась пассажирская дверь, вышла молодая женщина, не очень проворно, а даже с нарочитой неспешностью задрала темную юбку, сняла трусики и с деловитым видом села мочиться между автомобилями. Народ в маршрутке несколько оживился, но без особых эмоций, какой-то мужской голос неопределенно протянул: «Ухммм…» Так же неспешно женщина оделась и вернулась в свою машину. Пожалуй, все.

А еще через сорок минут он наконец добрался до однокомнатной ячейки на седьмом этаже, вделанной вместе с сотнями других ячеек в чертановскую железобетонную коробку, встроенную в кластер из ровных рядов сотен таких же великолепных коробок, посреди сотен прекрасных улиц. Под колбасу и торт, которые прихватил с собой, и под чай, выставленный хозяйкой, Сошников просидел с тетей Аллой Киршон на тесной, но уютной кухоньке пять часов кряду.

Тете Алле было под семьдесят. Сошников с первых минут разговора с ней угадал, что тетя Алла была из тех женщин, у которых на всю жизнь имеется строгое расписание. Люди, когда-то видевшие ее семилетней, должно быть, удивлялись серьезности девочки, заранее знавшей требующие неукоснительного исполнения пункты будущей жизни: школа, музыкальная школа, секция легкой атлетики, педагогический институт, каллиграфический почерк, примерное поведение с упорядоченной сменой символов причастности — значок октябренка, пионерский галстук, комсомольский билет, правильная — сочувствующая — беспартийность, правильная работа в правильном коллективе, яркое выступление в профкоме по поводу, правильный и вообще — во всех отношениях — супруг, ровно на три года старше, инженерный состав, правильные двое детей (школа, музыкальная школа, кружок фигурного катания, кружок бальных танцев, МГУ — конструкторское и экономическое, правильная работа в правильных фирмах, сначала правильные АЗЛК и Сбербанк, потом правильные салон-Volkswagen и… — банк), правильные внуки (с учетом времени — по одному), правильное вдовство (место рядышком приватизировано), правильный (после ухода из жизни супруга) квартирный обмен (и это главное!), разъезд-переезд-доплата, так что теперь тетя Алла прозябала в одиночестве в своей однокомнатной квартире — встречи с детьми и внуками по велению строгого и правильного во всех отношениях расписания.

Тетя Алла, со своим худощавым лицом и правильными морщинками (очки без изысков в желтой дужке, зачесанные назад седины) и современная кухонная мебель эконом-класса под цвет ореха вполне подходили друг другу. На стене ветка пластмассового плюща, две фотографии, переносной телевизор на взлете, свежая пахучая клеенка с цветами. Разговор тянулся вежливо, но временами с некоторым допуском умеренных откровений и эмоций:

— Что бы там ни говорили, мама была золотой человек… Вот ни столечко для себя, всю себя отдавала детям… И все эти мужики, которые возле нее отирались, она их тоже подчиняла детям… Мама, конечно, много чего рассказывала… Ну да что об этом! Расскажи-ка лучше, как вы там, как Сашка — такой же непутевый?

— А последний муж Дарьи Пахомовны — Василий Звонарюшкин, фамилию которого вы в девичестве носили — что вы о нем слышали?

— Он рано умер. Ничего особенного и не слышала… Лет за десять до моего рождения умер. Я, конечно, Алла Васильевна Звонарюшкина от рождения. Но я никогда не могла понять, почему мне не дали фамилию и отчество моего настоящего отца. Сколько я ни пыталась узнать у матери, кто мой настоящий отец — она ни словом… Знаешь, мне об этом неприятно теперь говорить… Был бы ты чужой человек, я бы совсем не стала о подобных вещах…

— А у этого Василия Звонарюшкина не было семьи до супружества с Дарьей? Может, даже дети были?

— Нет, это я точно знаю, не было у него ни семьи, ни детей до знакомства с Дарьей. Мама рассказывала, что Василий Васильевич молчун был, и очень уставал. Придет домой со службы, сядет у окна и курит, курит… А детям дарил монпасейки в коробочке. Я сейчас найду его фотографию. Вот, сейчас… Нет… Нет… Вот… Нет… Что-то не найду.

Уже полтора литра чаю булькали в животе при каждом движении, а петляющие тропинки в лабиринте родственников только-только начинали обретать вразумительное направление. И постепенно росла стопка фотоальбомов в углу на столе.

— А Виктор, сын Дарьи?..

— Брат Виктор? Ну как же! Он был для меня почти дядя. Ему уже четырнадцать, а я только родилась. Я его хорошо помню уже после войны, его совсем больного комиссовали. Высокий, стройный. Он привел в дом Ларочку. А в сорок шестом у них Ваня родился. Ларочка осталась с нами, даже когда Виктор умер, она так и прикипела к нашей семье… Когда Виктора не стало, мама убивалась, как ни по кому другому. Старшие рассказывали, что даже когда на Павла, твоего деда, похоронка пришла, она не так плакала. Лидочка умирала у нее на руках — и то не так плакала. А по Витюше убивалась. И тогда же совсем поседела… Я помню, как она, уже