Но ее угнетало другое бремя, более тяжкое, хотя она не стала бы называть это виной. Она приняла роль рабовладелицы и старалась изо всех сил, выполняя свои обязательства по отношению к невольникам. Ана знала, что в один прекрасный день рабы неизбежно получат свободу, однако поденщики были дороги, ненадежны и ленивы. Она надеялась, при ее жизни этого не случится.

С самого начала она чувствовала, что не должна поддаваться Северо, что именно силу характера он более всего ценил в ней. Однако в таких ситуациях, как эта, ей хотелось позволить себе быть слабой. Она проглотила уже слишком много слез и боялась, что однажды не сможет сдержаться и они хлынут из нее потоком.

Ана никогда не спрашивала себя, почему долгие годы отдавала все свои силы плантации, почему беды и удачи так занимали ее. Она знала только, что с того мгновения, как она увидела плантацию, эта земля, постройки и люди, находившиеся в пределах Лос-Хемелоса, стали необходимы для ее существования. Это не оспаривалось, не подвергалось сомнению и не нуждалось в объяснениях. Так было, и все. Но в последние три недели Ане никак не удавалось разбудить в себе тот оптимизм, который помогал выстоять на протяжении двенадцати лет, суровых двенадцати лет… Нет, не надо так думать. Она встряхнула головой, прогоняя черные мысли, бурлившие, словно пузыри на кипящем масле. «Я слишком долго была одна», — сказала она себе и сошла вниз по ступеням.

Несмотря на запрет Северо, Ана решила навестить больных. Ничего больше сделать было нельзя, но она должна была зайти и показать, что не забыла их. Пусть лично ей не принадлежал ни единый человек на гасиенде — невольниками владел либо дон Эухенио, либо Северо, — тем не менее все они были «ее людьми», и она ни при каких условиях не могла их бросить.

Фела и Пабла сидели в тени у дверей, каждая держала на руках младенца. Женщины были немолоды, но сейчас выглядели древними старухами: лица их посерели, а глаза заволокло пеленой горя и безнадежности. Ана остановилась прямо перед ними, но женщины не замечали ее. Казалось, они способны видеть только тех, кто находится на пороге смерти. Ана почувствовала, что не в состоянии идти дальше. Они тоже умрут, поняла она. Мы все можем умереть.

Она повернулась и побежала вверх по ступеням касоны. Северо оказался прав: они подвергали себя опасности. После долгих лет борьбы она могла расстаться с жизнью в считанные часы, как это давным-давно случилось с ее предком, умереть постыдной смертью — в испражнениях и позоре.

Да, она покидает касону в то время, как ее люди страдают в ветхом бараке и уходят один за другим, но это еще не поражение, только временная уступка. Чтобы исполнить долг перед своими людьми, она должна выжить.

На следующий день рано утром, пока грузили на повозки мебель, Ана заперлась в кабинете. Она укладывала книги и брошюры, каталоги и газеты, переписку Рамона и Иносенте с родителями, письма от Хесусы, Элены, Мигеля. В другой ящик она складывала переписку с господином Уорти, договоры, документы на право собственности, отчеты и соглашения, проштампованные и датированные.

Когда в полях пробил колокол, Консиенсия принесла ей обед. Ана отослала еду, не притронувшись к ней. Она велела, чтобы уложенные ящики вынесли, и уселась за свои бухгалтерские книги.

Реестр людских ресурсов она вела в тетради с коричневой кожаной обложкой, где страницы были разграфлены на столбцы. В левой колонке указывалась дата приобретения, рядом с которой стояла стоимость покупки или аренды или же отметка о рождении на гасиенде. В следующую колонку Ана вносила имя, обозначала буквой «ж» женщину, «м» мужчину и «р» ребенка и в скобках помечала возраст. В третьем столбце она перечисляла полезные умения невольников. В последний, четвертый Ана вписывала еще одну дату с ремаркой о случившейся перемене: продан — в случае продажи и цену; бежал — и был ли беглец пойман; умер, если человек умирал.

Первого января 1845 года, в первый год ведения бухгалтерских книг, Северо внес туда двадцать пять имен с пометкой «де Аргосо». Трое невольников были списаны со счетов — они убежали. 9 января Северо добавил шестнадцать имен с пометкой «де Фуэнтес», обозначавших рабов, которых он сам привел на гасиенду. В тот же день он внес имена еще пяти невольников, принадлежавших Аргосо, купленных на нелегальных торгах. 17 октября Северо зафиксировал приобретение еще десяти невольников «де Аргосо», попавших в Лос-Хемелос после покупки Рамоном и Иносенте фермы во время карантина Аны. 8 августа 1847 года в документах появилось десять новых имен с пометкой «де Аргосо», а 3 апреля 1852 года — еще пять. Между тем случались рождения и смерти, поэтому 29 июля 1856 года, в разгар эпидемии холеры, в реестровом списке Аны значилось семьдесят восемь невольников, тридцать из которых принадлежали Северо.

Ана окунула свое серебряное перо в хрустальную чернильницу — оба предмета она получила в подарок от абуэло Кубильяса, когда научилась писать, — и сделала пометку в нужной строке: 14 декабря 1844 / 50 песо / Нена де Фуэнтес / р / (10)? / прачка /11 июля 1856 / умерла. Затем, не отрывая глаз от страницы, снова макнула перо, зачеркнула имя и сверху написала «Оливия». Ведя пальцем по списку, Ана находила соответствующее имя и ставила дату смерти. К тому моменту, когда Ана отметила последнего невольника, у нее свело руку, оттого что она слишком сильно сжимала перо. Она сосчитала и перепроверила число. Ана вычла умерших из семидесяти восьми, общего количества рабов, и внизу страницы под дебетным столбцом дрожащей, измазанной чернилами рукой написала: 27 умерших.

В то время как на дворе сахарного завода свирепствовала холера, Ана с помощью Консиенсии, слуги Тео и его жены Паулы обустраивалась в каса гранде. Отсюда были не слышны стоны больных, сюда не доносилось зловоние, она больше не видела истощенных тел и умоляющих глаз. Ана с головой окунулась в работу. С мотыгой в руке она набрасывалась на землю, словно каждое семечко могло дать листок, бутон или побег, способный спасти ее людей.

Однако же за два с лишним месяца половина рабов, принадлежавших гасиенде, и две трети невольников Северо умерли от болезни, накатывавшей волна за волной. Иногда выпадали дни, когда эпидемия, казалось, отступала, но только затем, чтобы вернуться и обрушиться на Лос-Хемелос с новой силой. В последние недели люди выживали чаще, чем умирали, поэтому погребальные костры потушили и усопших снова стали хоронить. К тому моменту, когда все закончилось, Ана подвела итог в своей учетной тетради: из семидесяти восьми — сорок семь умерших. Последними она отметила Фелу и Паблу, которые нескольких невольников выходили, но основную часть проводили на тот свет. Женщин похоронили в самом центре кладбища, и Хосе поставил на их могилах самые большие, самые искусные кресты, какие только мог вырезать.

Никто на Пуэрто-Рико так не страдал во время эпидемии и в последующий период, как цветное население. Холера с особой жестокостью обрушилась на бедные кварталы, где жили свободные чернокожие, мулаты и либертос. К февралю 1857 года, когда правительство объявило об окончании эпидемии, умерло двадцать семь тысяч человек с лишком, более половины из них — цветные. Власти признали, что число это приблизительно и умерших может быть больше.