До весны, до нового урожая было еще далеко, но Варя знала, что нужно подняться с кровати к тому времени, как сойдет снег и солнечные лучи отогреют исстрадавшуюся землю.

На беду ли, на счастье ли, в колхозе начали дохнуть лошади от сапа. За селом выкопали яму под скотомогильник, а чтобы люди не забирали погибших животных, трупы обливали карболкой. Андрей с Ольгой, как только услышат, что сдохло животное, идут ночью с топорами. Изголодавшиеся люди чуть ли не разрывали на куски погибший скот. Топором удавалось отрубить хороший кусок мяса. Андрей часть нес домой братьям, другую – Варе. И хотя он подолгу вымачивал мясо в сенях, все равно очень тянуло карболкой. Даже из сваренного мяса не выветривался стойкий неприятный запах, но оно немного прибавило сил Варе и детям.

Они с Андреем никогда не вспоминали прошлое. Лишь часто говорили о весне, которую все ожидали с надеждой.

– Вот дотянем до весны, и будет легче, – успокаивал Андрей. – Пойдет щавель, зацветет акация, потом созреют овощи на огороде. И все наладится. Все будет хорошо.

Варя еще не знала, сможет ли набраться сил, чтобы подняться с кровати, не говоря уже о работе на огороде, но она любила вслушиваться в его спокойный мягкий голос. Она верила, что так и будет. У нее даже появилась надежда, что с наступлением весны вернется отец.

Райком партии срочно отзывал Быкова, поэтому Григорий Тимофеевич поспешно готовился к отъезду. Он достал из ящика все бумаги и печать, разложил на столе и принялся приводить их в порядок. Все было бы хорошо, если бы не случай с Пантехой. И надо же такому случиться как раз в последний день его пребывания в Подкопаевке! Хотя что с него взять? Дурак есть дурак. Быков искоса посмотрел на Лупикова. Тот сидел за столом, уставившись в чистый лист бумаги.

– Григорий Тимофеевич, – вскинул глаза на Быкова, – может, ты напишешь?

Быков недовольно потер подбородок.

– Нет, Иван Михайлович, – сказал он, про себя отметив, что испытывает какое-то удовольствие, видя, как пот обильно покрывает красный лоб однопартийца. – Привыкай работать без меня. Моя миссия, направленная на укрепление данного села, окончилась. Партия отзывает меня для нового важного задания.

Лупиков вытер лоб, вздохнул, начал старательно выписывать каждую букву.

«Секретарю райкома партии товарищу Кобзе И. В., – вывел на бумаге ближе к правой стороне, указал, кто обращается, посредине несколько увеличенными буквами написал: – Докладная записка. – С новой строки продолжил: – Извещаю, что двадцать третьего марта этого года умерла… – Лупиков задумался. Писать “от голода” запрещено, поэтому можно написать “от старости”. Так будет даже правильнее. Секлете пятьдесят пять лет, поэтому она могла умереть естественной смертью. В конце концов, он не врач, чтобы разбираться, от чего умерла старуха, его задание написать докладную. – Умерла от старости колхозница пятидесяти пяти лет Иващенко Секлета. – Лупиков задумался. Как ее по отчеству? Впрочем, какая разница? Пусть будет Ивановна, дописал. – С ней в одной хате проживал ее сын Иващенко Пантеха… – Черти бы его побрали! Уверен, что дурак не знает своего отца, можно написать “Васильевич”. – …Васильевич, двадцать два года, колхозник, ездовой. – Не писать же, что он гробовщиком был по совместительству? – Сын два дня не выходил на работу, а когда я зашел к нему узнать о причине невыхода, то увидел на кровати труп его матери. У матери вышеупомянутого колхозника была отрублена топором левая нога… – Как же правильно написать? Лупиков опять обильно покрылся потом. – …вместе с задней частью тела, – прибавил он и довольно улыбнулся сам себе. – Данную часть тела сын порубил на меньшие куски. Половина была найдена в бочке, засоленная, последнее данный колхозник уже успел употребить. Двадцать пятого марта был изъят остаток не употребленного для еды тела. – Лупиков перечитал написанное, остался доволен. Продолжил: – Иващенко Пантеха, как и его мать, Иващенко Секлета, вступили в колхоз в первые дни его основания. Когда было организовано общественное питание для колхозников, семья Иващенко им пользовалась. На данной работе Иващенко Пантеха получал на трудодень четыреста граммов хлеба, чего было вполне достаточно для нормальной жизни. Совершенное преступление колхозник объяснил так: “Захотел мяса, а его негде было взять”. – Лупиков, поразмыслив, решил в конце сделать приписку, которая не будет лишней: – Село и колхоз в продовольственном отношении в районе считаются обеспеченными. Меры по политической обеспеченности в селе и колхозе приняты. – Вздохнул с облегчением, внизу поставил подпись, название села и в конце указал дату: – 25 марта 1933 года».

– Все! – выдохнул. – Проверь, – подал бумагу Быкову.

Григорий Тимофеевич перечитал, улыбнулся.

– Подойдет, – сказал. – Только вот есть сомнение, писать ли «Совершенно секретно», или там сами допишут?

– Если пораскинуть мозгами, то лучше сейчас написать. Я тебе передаю записку, которая не должна попасть в чужие руки, то есть тайно. Допишу, а там, наверху, пусть руководство само решает, что с ней делать.

– Правильно, – согласился Быков.

Иван Михайлович сверху сделал приписку мелкими буквами: «Совершенно секретно», промокнув чернила, сложил лист вчетверо и отдал однопартийцу.

– Слушай, а почему он съел мать, когда получал вдоволь хлеба? – спросил Быков.

– Ты с неба свалился? – хихикнул Лупиков. – Чтобы активисты отдали хлеб дураку, а себе не оставили? Сначала что-то давали есть, а потом перестали.

– Кстати, немедленно распусти актив. Свое дело они уже сделали, поэтому пусть идут работать.

– Как прикажешь.

Быков подошел к окну, засмотрелся на усадьбу Черножуковых.

– Не знаешь, как там кулацкая дочка? – спросил, думая о чем-то своем.

– Отходит помаленьку. Живучая, сука!

– И еще одно, – сказал Григорий Тимофеевич, не оборачиваясь к однопартийцу. – Пошли Жабьяка к Ганне Теслюк, пусть мне принесет кожаную куртку.

– Так…

– Я ясно сказал? – перебил его недовольный Быков.

Ужасающий танец смерти, которая властно разгулялась, почувствовав свое преимущество перед жизнью, Подкопаевцы познали в марте, апреле и мае. Люди постоянно чувствовали ее холодное дыхание, ее власть. К ней привыкли так, будто она всегда была рядом. Молча, без слез, без рыданий выносили из жилищ своих близких, зная, что смерть – это не только пустота, но и избавление от страданий. На смену Пантехе пришел старый Пантелеймон, а подвода, как и раньше, ежедневно объезжала все село, собирая тела умерших. Разница была лишь в том, что нагруженных мертвых было намного больше, чем зимой. В длинный ров новый ездовой сбрасывал трупы людей – худых, черных, полуодетых и голых, с раскрытыми ртами. Весной среди них было много детей. Двое мужчин присыпали землей тела, а Пантелеймон в тот же день ехал за другими. И даже такая оперативная работа не могла избавить село от запаха смерти. С наступлением потепления становилась нестерпимой трупная вонь. Новый председатель колхоза Сушко Александр Сергеевич, понимая, что посевную кампанию не провести с такими слабыми людьми, каким-то образом смог организовать обеды для колхозников. На обеды в большом казане варили кукурузную кашу, иногда – пшенную, случался даже суп – подобие блюда, в котором плавало несколько зерен пшеницы, к кушаньям добавлялся кусочек хлеба. Выдавали на обед по черпаку, за которым выстраивалась очередь. Шли на работу все, кто мог, кто едва держался на ногах, потому что там была не только работа, но и надежда на спасение. Дети, начиная с четвертого класса, бросали учебу и шли работать наравне со взрослыми.