Оденигбо повесил брюки на гвоздь.

— Слышишь меня? — спросила Оланна.

— Не пойду я к Эзеке, — отрезал он.

Оланне было хорошо знакомо это выражение лица. Люди принципов не ищут помощи у высокопоставленных друзей.

— Ты принесешь больше пользы Биафре на другой работе, с твоим-то умом и талантом.

— Я и так приношу пользу Биафре в Директорате труда.

Оланна оглядела хаос, в котором они теперь жили, — кровать, матрас у грязной стены, сваленные в углу коробки и сумки, пара ямсовых клубней, керосинка, которую брали на кухню, лишь когда готовили, — и ее захлестнуло отвращение, захотелось бежать, бежать, бежать, прочь от этой жизни.

Заснули они спиной друг к другу, а утром Оланна уже не застала Оденигбо. Она тронула его половину постели, погладила теплый след на смятой простыне. И решила сходить к Эзеке, попросить за Оденигбо. По дороге в ванную Оланна кивала соседям: «Доброе утро! Хорошо спалось?» Малышка, вместе с другими детьми помладше, возле банановых зарослей слушала рассказ дядюшки Оджи, как он в Калабаре сбил из пистолета вражеский самолет. Ребята постарше подметали двор с песней:

Biafra, kunie, buso Nigeria agha,

Anyi emelie ndi awusa,

Ndi na-amaro chukwu,

Tigbue fa, zogbue fa,

Nwelu nwude Gowon[89].

Когда песня смолкла, громче зазвучала утренняя молитва пастора Амброза.

— Чем молоть языком, пастор Амброз, шел бы лучше в армию. Что толку от твоей тарабарщины для нашего правого дела? — пробурчала тетушка Оджи. Она стояла у дверей своей комнаты рядом с сыном; мальчик, с накрытой полотенцем головой, склонился над дымящейся миской. Когда он поднял голову, чтобы глотнуть воздуху, Оланна взглянула на варево из мочи, масел, трав и еще невесть чего, помогающего, по мнению тетушки Оджи, от астмы.

— Плохо было ночью? — спросила Оланна.

Оджи пожала плечами:

— Бывает и хуже. — И накинулась на сына: — Тебе наподдать, чтоб ты дышал? Остынет ведь, пропадет зря!

Мальчик вновь нагнулся над миской.

— Иегова, разрази Говона! — взревел басом пастор Амброз.

— Кончай вопить, иди в армию! — гаркнула тетушка Оджи.

Из соседней комнаты крикнули:

— Тетушка Оджи, да отстаньте вы от пастора! Пусть сперва ваш муженек-дезертир в армию вернется!

— Мой-то хотя бы воевал! А твой живет жалкой жизнью труса, прячется от солдат в лесах Охафии!

Из-за дома показалась Малышка, следом за ней выбежал пес.

— А где Аданна?

— Спит. Она болеет. — Малышка замахала руками, отгоняя мух от Бинго.

Тетушка Оджи буркнула:

— Говорила же я, что у девочки не малярия. А мать пичкает ее листьями мелии, от которых никакого проку. Если больше никто не скажет, так я скажу: у Аданны синдром Гарольда Вильсона, вот так!

— Синдром Гарольда Вильсона?

— Квашиоркор. У девочки квашиоркор.

Оланну разобрал смех. Надо же, квашиоркор окрестили в честь британского премьера! Но когда она зашла проведать Аданну, веселье мигом улетучилось. Девочка лежала на циновке, полузакрыв глаза. Живот у Аданны раздуло, а цвет кожи был нездоровый, намного бледнее, чем каких-нибудь пару недель назад.

— Что-то малярия никак не отступит, — вздохнула ее мать.

— Это квашиоркор, — сказала Оланна тихо.

— Квашиоркор, — повторила та, подняв на Оланну полные страха глаза.

— Нужны креветки или молоко.

— Молоко? Откуда? Мне ж его взять? Зато здесь неподалеку растет анти-кваш. Матушка Обике мне на днях рассказала где. Схожу нарву.

Не успела Оланна оглянуться, как та подоткнула подол и исчезла в придорожных кустах. Вскоре соседка вернулась с пучком тонких зеленых листьев.

— Положу их в кашу, — сказала она.

— Аданне нужно молоко, — возразила Оланна. — Листья не помогут.

— Оставьте женщину в покое. Листья помогут, если только их не варить слишком долго, — вмешалась тетушка Оджи. — Все равно в центрах помощи ничего нет. А слышали вы, что в Нневи все дети отравились молоком из центра и умерли? Вандалы подмешали туда яд.

Оланна позвала Малышку, отвела в комнату и раздела. Малышка удивилась:

— Угву меня уже купал!

— Да, да, детка, — кивала Оланна, внимательно осматривая ее.

Кожа у Малышки по-прежнему была цвета красного дерева, черные волосы не посветлели, и, хотя Малышка похудела, живот у нее не вспух.

На кухне мать Аданны варила листья. Оланна достала из коробки, что прислал Эзека, банку сардин и немного сухого молока и принесла ей:

— Никому ни слова. Давайте Аданне по чуть-чуть.

Та бросилась Оланне на шею:

— Спасибо, спасибо, спасибо! Никому не скажу.

Но все-таки проболталась. Чуть позже, когда Оланна уходила в контору профессора Эзеки, ее окликнула тетушка Оджи:

— У моего сына астма, немного молока ему тоже не помешает.

Оланна сделала вид, что не слышит.

Дойдя до шоссе, Оланна встала под деревом и поднимала руку, едва завидев любую машину. Остановился солдат на ржавом «универсале». Усаживаясь с ним рядом, Оланна заметила его похотливый взгляд, поэтому говорила с сильным английским акцентом, чтобы труднее было понять, всю дорогу твердила о борьбе за правое дело и вскользь упомянула, что ее машина и шофер в автомастерской. Солдат высадил ее у здания директората, так и не узнав, кто она и к кому приехала.

Хищная на вид секретарша профессора Эзеки оглядела Оланну от парика до туфель и рявкнула:

— Его нет!

— Тогда позвоните ему немедленно и передайте, что его ждет Оланна Озобиа.

Секретарша в удивлении выпучила глаза.

— Повторить? Наверняка профессору будет интересно узнать о ваших пререканиях. Где мне присесть, пока вы звоните?

Без единого слова указав на стул, секретарша взяла трубку. Через полчаса явился шофер и отвез Оланну в Дом профессора, притулившийся в глухом немощеном переулке.

— Я-то думала, важная персона вроде вас, профессор, должна жить в правительственном квартале, — сказала Оланна после приветствий.

— Боже сохрани. Правительственный квартал в первую очередь станут бомбить.

Профессор ничуть не изменился. Впустив Оланну, он с прежним самодовольством в голосе попросил подождать, пока он закончит работу.

Супругу профессора, женщину робкую, необразованную, Оланна видела в Нсукке всего раза два и постаралась не выдать изумления, когда госпожа Эзека в просторной гостиной встретила ее с распростертыми объятиями: