— О, да это же черепа и кости ног, — заинтересованно произнесла Мари.

— Это солдаты, сражавшиеся за отца Морелоса, — пояснил смотритель.

Они подошли к этому нагромождению поближе. Кости были аккуратно сложены одна на одну, будто поленья для костра, а сверху лежало множество голых черепов.

— Черепа и кости меня не волнуют, — сказала Мари. — С человеком они мало соотносятся. Почти совсем нет. Черепа и кости ничуть не страшные. Похожи скорее на насекомых. Или на камни, или на бейсбольные биты, или на голыши. Если ребенок подрастет, не подозревая, что внутри у него скелет, мысли о костях ему и в голову не придут, верно? Со мной так и было. На этих костях не осталось ничего человеческого. Нечему ужаснуться. Чтобы испугаться, нужно заметить перемену в чем-то знакомом. А тут ничего не менялось. Скелеты как скелеты, такими они всегда и были. Того, что изменилось, нет, а следов от перемены никаких. Занятно, правда?

Джозеф кивнул.

Мари совсем расхрабрилась:

— Ну что ж, давайте взглянем на мумии.

— Сюда, senora, — указал дорогу смотритель.

Он повел их по коридору от груды костей и, получив от Джозефа песо, отпер застекленную дверь и широко ее распахнул. Глазам Джозефа и Мари предстал еще более длинный, тускло освещенный коридор, по обе стороны которого стояли люди.

Эти люди ждали за дверью, выстроившись в длинный ряд под сводчатым потолком: пятьдесят пять вдоль левой стены, пятьдесят пять вдоль правой и пятеро в дальнем конце.

— Ну и ну, вот так штука! — вырвалось у Джозефа.

Мумии напоминали собой скорее предварительные заготовки скульптора: проволочный каркас, первичные наметки сухожилий, мышц, тонкого кожного слоя. Изваяния были не завершены — все сто пятнадцать.

Пергаментная кожа была натянута между костями, точно для просушки. Разложение тел не коснулось: испарились только внутренние соки.

— Климат такой, — объяснил смотритель. — Тела сохраняются долго. Из-за крайней сухости воздуха.

— И как долго они здесь находятся? — спросил Джозеф.

— Кто год, кто пять лет, senor, иные — десять, а то и все семьдесят.

При этой мысли нельзя было не растеряться от ужаса. Стоило только взглянуть направо — на фигуру, прикрепленную, как и прочие, к стене с помощью крюка и проволоки. Это был мужчина самого омерзительного вида, с ним соседствовало тело — очевидно, принадлежавшее женщине, во что поверить было просто невозможно. Далее помещался мужчина устрашающей внешности, а еще дальше — женщина с опечаленным лицом, словно она сожалела о том, что умерла и оказалась в столь неподходящем месте.

— Что они тут делают? — спросил Джозеф.

— Ничего, только стоят, сеньор.

— Да, но почему?

— Их родственники не внесли плату за могилы.

— А что, существует какая-то плата?

— Si, senor. Двадцать песо в год. Или же — для постоянного захоронения — сто семьдесят песо. Но здешний люд, сами знаете, голь перекатная: за сто семьдесят песо многим из них надо горбатиться года два. Потому они и несут своих покойников прямо сюда. Сперва, заплатив двадцать песо, хоронят в земле на год — с благим намерением вносить такую же плату каждый следующий год. Но на следующий год оказывается, что им необходимо купить ослика — или же в семье появляется новый рот, а то и целых три. Покойники, однако, есть не просят, но, с другой стороны, и за плуг не встанут. Бывает, что заводится и другая жена — или крыша нуждается в починке. Мертвецы, попомним, в постель с живыми не ложатся и, как сами понимаете, крышу ими не залатаешь. Вот и получается, что на покойников деньги тратить некому.

— И что тогда? — спросил Джозеф. — Ты слушаешь, Мари?

Мари считала тела. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь.

— Что? — негромко переспросила она.

— Ты слушаешь?

— Слушаю вроде. Что? А, да! Слушаю.

Восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать.

— Ну что же, тогда, — продолжал смотритель, — по истечении года я вызываю trabajando[24], он берется за лопатку и принимается копать, копать и копать. Знаете, на какой глубине мы их захораниваем?

— Шесть футов? Как обычно?

— О нет, сеньор, нет, не угадали. Догадываясь, что по истечении года плата, скорее всего, внесена не будет, самых неимущих мы хороним на глубине в два фута. Меньше хлопот, понимаете? Решать приходится, естественно, исходя из достатка семьи умершего. Кое-кого иногда хороним на три, иногда на четыре фута, а то и на пять или даже на шесть — в зависимости оттого, какими средствами располагает семья. Главное — убедиться в том, что спустя год не понадобится откапывать мертвеца заново. И позвольте заверить вас, сеньор, если уж мы хороним человека на глубине в шесть футов — значит, не сомневаемся, что доставать оттуда его нам не придется. И, знаете ли, еще ни разу мы не промахнулись: настолько точно определяем финансовые возможности наших клиентов.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Губы Мари шевелились почти беззвучно.

— Вот так. А вырытые тела прикрепляются здесь к стене — рядом с остальными companeros[25].

— И родственникам известно, что они здесь?

— Si. — Человечек наставил указательный палец. — Вот этот, уо veo?[26]Новенький. Провел здесь год. Его madre у padre[27]знают, где он. А есть ли у них деньги? То-то и оно, что нет.

— Родители, должно быть, места себе не находят?

— Да что вы, им до этого и дела нет! — убежденно ответил человечек.

— Ты слышала, Мари?

— О чем? — (Тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре.)

— Да, им до этого и дела нет!

— А что, если плату внесут — но позднее? — поинтересовался Джозеф.

— В этом случае, — ответил смотритель, — тело захоронят вновь, но только на тот срок, за какой внесена плата.

— Смахивает на вымогательство, — заметил Джозеф.

Коротышка-смотритель, не вынимая рук из карманов, пожал плечами:

— Надо же нам на что-то жить.

— Но вы ведь прекрасно отдаете себе отчет в том, что никому не под силу выложить разом такую сумму — сто семьдесят песо, — продолжал Джозеф. — Итак, вы берете с них по двадцать песо, год за годом, — быть может, на протяжении тридцати лет. А неплательщикам угрожаете выставить их mamacita[28]или nino[29]в этих катакомбах.