— Пришел. Угости лимонадом!

И, вздохнув, поправила широкое кружево на груди.

— Тоня, вы узнаете меня? — спросил Иван Андреевич, продолжая испытывать страх, похожий на то, как если бы он вдруг понял, что совершил преступление.

— Узнала. Отчего не узнать? Вы опять с папашей?

Она чуть-чуть подняла одну бровь, потом опустила. И это было чем-то новым в выражении ее лица.

— Вы, Тоня, можете меня простить?

Он опустил голову. Вспомнилась предрассветная, бледнеющая ночь и то, как они ехали тогда на лихаче к нему на квартиру. Падала белая крупа, и эта девушка, принадлежащая всем и никому, покорная и поверившая ему, ласково прижималась к его боку.

— За что простить?

Она вдруг вспомнила что-то и громко засмеялась, дергая боками.

— Не хочешь угостить лимонадом, дай папироску.

И она вяло взяла его за руку, потом неожиданно нагнулась к его лицу.

— Дашь?

Он близко-близко видел ее глаза, спрашивавшие его о чем-то устало и равнодушно, ее ярко накрашенные губы, зачем-то ему улыбавшиеся.

Она сделала их капризною трубочкой и дула ему в лицо.

— Пупсик, дашь?

Он крепко схватил ее руки в свои.

— Тоня… я же ведь понимаю, что оскорбил вас… Но вы то, вы… вы если бы знали, наверное, простили бы мне все…

Она тряхнула головой в виде согласия, и нельзя было понять, на самом ли деле она прощает, или только так, чтобы отвязаться.

— Ну, пойдем со мной! Какой скучный!

Она вскочила с места и, сцепив руки на уровне лица, сделала пируэт на одной ноге, отчего ее юбки раздулись снизу веером.

Но и пируэт, и приглашение звучали заученно и печально.

Коснувшись его рукой, она побежала вперед. Он побрел за нею и видел, как по дороге она дала щелчок по носу Боржевскому.

Где-то в дальнем и жарком от натопленной печки углу коридора была ее комната. Распахнув дверь, она вбежала и ждала. И лицо ее было по-прежнему удивленно и скучно. Что же ему нужно от нее? Или, может быть, он сильно выпил?

А он прислонился локтями к косяку дверей и плакал, уже не сдерживая слез.